Генри Стэкпул - Голубая лагуна [сборник]

Он отворил дверь и вышел в ночную тьму. Минуту спустя он возвратился: за ним два носильщика внесли Берселиуса.

Больной к этому времени успокоился; припадок бешенства прошел, сменившись тупым бормотанием, и он лежал на руках у носильщиков, пассивный, как куль муки, в то время как Адамс освещал им лампой путь в спальню. Здесь они уложили его на постель, потом, под надзором Адамса, принесли Меуса и опустили его на вторую кровать.

Адамс простоял с минуту с лампой в руке, глядя на Меуса. Гнев его улегся, ибо он отомстил за туземцев Прудов Безмолвия.

Он голыми руками причинил преступнику худший вред, нежели можно было причинить огнем и мечом.

Испуганный жалостью, которую читал на лице Адамса, невыразимо испуганный тем неведомым, что приключилось с ним, лишив его жизни, начиная с пояса и кончая пальцами ног, Меус шевелил губами, но не мог издать ни единого звука.

— У вас спина сломана, — сказал Адамс в ответ на его взгляд.

Затем обратился к Берселиусу.

В полдень полил дождь. Начался он с удара грома, казалось, потрясшего основы Вселенной. Адамс, выбившись из сил, сидел у стола в общей комнате и курил табак, отысканный им в жестянке на полке, прислушиваясь к бреду Берселиуса, как вдруг грянул гром, от силы которого даже лампа задребезжала на столе.

Меус, все время молчавший после вынесенного ему смертного приговора, вскрикнул от неожиданности; но Берселиус остался безучастным — он охотился на слонов, под палящим солнцем, в стране еще более обширной, нежели слоновая пустыня.

Адамс встал и подошел к двери: до сих пор не упало еще ни капли дождя. Он прошел двором к стене и принялся смотреть в темноту. Ночь была черна, как черное дерево, и за стеной слышались голоса перекликавшихся солдат.

Внезапно весь кров лесов осветился ярким всплеском света, и снова тьма захлопнулась с треском, ударившим по уху, как подлинный удар, и отголоски его взревели и раскатились, и пробормотали и замерли, и безмолвие снова завернулось в свою одежду и село дожидаться.

А теперь воздух всколыхнулся слабым движением, выросшим в ветерок, и на крыльях этого ветерка донесся издалека звук, похожий на жужжание волчка. То был дождь, падающий на расстоянии многих миль, двигаясь над лесом плотным щитом воды, и шум его, ударяясь о большой барабан лесного крова, разрастался в подлинный рев.

Вспыхнула новая молния, и Адамс увидел дождь.

То, что он увидел, не многим приходится видеть. По всему горизонту, как бы выравненная по ватерпасу, развертывалась сверкающая стена, простираясь от неба до леса. Подножие этой стены терялось в белоснежных волнах брызг и тумана.

Нельзя представить себе более внушительного зрелища, чем эта беспредельная стена и ниагарские облака пены и брызг, ревущие, живые, горящие в блеске молнии одну секунду и затопленные громом и мраком в следующую.

Адамс в ужасе побежал обратно в дом, заперся и стал дожидаться.

Дом был прочно построен и выдержал много дождей, но временами ему казалось, что смоет всю усадьбу без остатка. Ничего не было слышно, кроме шума дождя, и шум подобного дождя несравненно страшнее грохота грома и гула землетрясения.

Бывали минуты, когда он говорил себе: «Так не может продолжаться, — и все же продолжалось. Он взял лампу и пошел в спальню взглянуть на Берселиуса и Меуса. Берселиус все еще бредил, судя по движениям губ. Меус лежал, положив руки на грудь. Его можно было бы принять за спящего, если бы не широко раскрытые, блестящие глаза, следившие за каждым движением человека с лампой.

Наконец Меус поймал взгляд Адамса и сделал ему знак подойти. Он попытался заговорить, но рев дождя заглушил его слова. Адамс указал на потолок, как бы желая сказать: «Подождите, чтобы прошло», — потом возвратился в соседнюю комнату, сорвал со стены леопардовую шкуру, свернул ее вместо подушки и улегся на полу.

Он столько пережил за последнее время, что чувства его притупились и огрубели; ему было безразлично, снесет дом или нет; он знал только одно: что ему хочется спать — и спал.

Меус, оставшись один, лежал, глядя на свет лампы в дверную щель и прислушиваясь к грохоту ливня.

Никогда еще на его памяти не бывало столь сильного дождя. Он думал о том, проникнет ли вода в амбар и зальет ли каучук; бросили ли солдаты свои хижины и укрылись ли в конторе? Эти мысли не представляли для него ни малейшего интереса: они непроизвольно возникали и исчезали из сознания, наполовину парализованного постигшим его несчастьем.

За последние полчаса у него появилось такое чувство, как если бы его туловище было охвачено железным обручем на уровне диафрагмы; обруч этот становился все теснее и теснее, и все труднее и труднее становилось дышать. Перелом произошел очень высоко, но он ничего не знал о том; он знал, что спина у него сломана, и что от этого люди умирают, но не вполне сознавал, что умирает, до той самой минуты, когда — с совершенной неожиданностью — дыхание его самостоятельно и внезапно прекратилось, а вслед за тем столь же самостоятельно заработало часто и мелко. Тогда он понял, что дыхание его находится во власти чего-то, над чем он не имеет уже никакой власти.

Нет более ужасного сознания, чем это, ибо человек получает его только тогда, когда находится в руках смерти.

Когда Адамс проснулся, было светло, и дождь прекратился.

Он отворил дверь. Солнце уже встало, но его не было видно. Весь мир превратился в парную баню, сквозь дымку которой смутно различались очертания леса. Солдаты только что вышли во двор из конторы, где приютились на ночь. Хижины их снесло потоками дождя, но они ничуть не казались озабоченными; увидав белого человека, они осклабились и прокричали что-то, указывая на затопленный двор и на небо.

Адамс возвратился в дом и вошел в спальню, где застал Меуса свисающим вниз головой с кровати.

Не будет больше Андреас Меус болеть душой и плакаться о каучуке…

Странно бывает смотреть на труп убитого вами человека. Но Адамс испытывал бы не больше жалости, раскаяния, если бы на месте Меуса была куница.

Он повернулся к Берселиусу. Тот спал. Бред прошел, и он дышал ровно и правильно. Еще оставалась для него надежда — надежда для тела, если не для духа.

Прежде всего надо было похоронить Меуса. А теперь возникал вопрос: как отнесутся солдаты к смерти начальника поста? До сих пор они ничего о ней не знали. Взбунтуются ли они или попытаются отомстить за него, догадавшись, что его убили?

Адамс не имел о том понятия, да, впрочем, ему это было безразлично. Конго бросилось ему в глаза, лишенное всяких прикрас, во всей своей неприглядной дикости, точь-в-точь как великая картина бойни бросилась в глаза Берселиусу. Целый ряд фактов, начиная с домов заложников в Янджали и М’Бассе и кончая Меусом и черепом Папити, — все сливалось в одно, составляя скелет, из которого он построил огромное и грозное чудовище, именуемое государством Конго. Солдаты, с их острыми зубами, являлись частью этого чудовища, и кипевшая в нем ярость была так сильна, что он рад был бы рукопашной, в которой руки его выразили бы то, что жаждал сказать его язык.