Генри Стэкпул - Голубая лагуна [сборник]

Все остальное было чрезмерно и трагично. Сама радуга была титанических размеров, представляясь столь же первобытной, как осеняемые ею страна и народ, коим она не приносит светлых обетований.

Но что наполняло душу Адамса стремлением вырваться на волю, доходящим до подлинной страсти, так это лес.

Он видел его безмолвным в знойную пору; видел рассеченным большой стеной дождя и вздымающим навстречу ливню белоснежные волны тумана и брызг; слышал ревущим во тьме; лес обманывал его, бил своими большими зелеными руками, засасывал в трясину, показывал ему всю свою скрытую, медленную, но неизменную свирепость, свой мрак, свою бесовскую злобу.

Сборщик каучука помог им донести Берселиуса до форта, после чего возвратился к прежней работе, — лес засосал его. Этот гном пояснил Адамсу без слов то, на что намекали уже мрак, трясина и веревки лиан; что прокричали Пруды Безмолвия, что обличили ястреб и коршун, что нашептывало собственное сердце: «Нет закона в лесу М’Бонга, кроме закона леопарда; нет милосердия, кроме милосердия смерти».

Лес превратился для Адамса в живой кошмар, единым его желанием было теперь освободиться о него, и никогда еще он ему не казался столь зловещим, как теперь. Безмолвно дымясь под сводом радуги, он пассивно покоился в объятиях солнца; и пальцы вздымались из тумана, и большие облака катились прочь, как бы выставляя напоказ всю беспредельность девственного океана древесных макушек, где пальмы кивали как знамена, и баобабы таили в своей листве целые стены тумана.

В конце третьей недели у Берселиуса начало намечаться некоторое улучшение. Теперь он мог сидеть на постели и разговаривать. Говорил он мало, но было очевидно, что память его вполне возвратилась и что он остался живым человеком. Неустрашимый, смелый Берселиус с железным сердцем не существовал больше — он исчез в пути, в стране слонов, на беспредельном юге.

Туман вполне рассеялся; прошлое, как на ладони, стояло перед ним, и с помощью нового своего ума он мог оценить его и взвесить худое и хорошее. Удивительно было то, что обзор прошлого не внушал ему ужаса, оно казалось ему умершим и даже как бы чужим. Берселиусу представлялось, будто все его поступки — дело рук другого человека, теперь уже умершего.

Он мог сожалеть о поведении этого человека и стараться его загладить, но личных угрызений совести не чувствовал. «То был не я, — так мог бы рассуждать мозг Берселиуса, — поступки эти не были моими поступками, ибо теперь я не мог бы их совершить» — так рассуждал бы Берселиус, если бы рассуждал вообще. Но он этого не делал. В дикой вспышке у Прудов Безмолвия его «я» вырвалось наружу в громком вопле. То был бунт против самого себя и против судьбы, сделавшей его рабом двух индивидуальностей и истязавшей его, заставляя смотреть на действия старой индивидуальности глазами новой.

Когда же горячка миновала, его «я» проснулось безмятежным; слияние совершилось, «я» стало новым Берселиусом, и все действия прежнего Берселиуса казались ему чуждыми и далекими.

Так чувствует себя человек после великого духовного обновления. После бури и мук нового рождения наступает мир души и сознание, что он стал «новым человеком». Все пороки его смыты; другими словами, он утратил всякое чувство ответственности за преступления, совершенные в прошлой жизни, сбросил ее с себя, как старое платье. Ветхий человек умер. Да, но точно ли так? Можно ли искупить свои пороки тем, что вы утратили к ним вкус, и уклониться от расплаты за них, сделавшись другим человеком?

Интересно вот что: почему произошла с Берселиусом такая перемена? Повреждение ли, полученное в слоновой стране, или душевное потрясение у Прудов Безмолвия изменило его? Другими словами, было ли причиной механическое давление на мозг или раскаяние, овладевшее им при внезапном разоблачении уродливой драмы, в которой он сыграл активную роль?

Это мы узнаем впоследствии.

В конце четвертой недели Берселиус встал с постели, и теперь уже силы его начали прибывать с каждым днем.

Он ни словом не упоминал о прошлом, не задавал ни единого вопроса и, что больше всего удивляло Адамса, ничего не спрашивал о Меусе, вплоть до пятой недели.

Однажды он сидел в одном из кресел в общей комнате, как вдруг поднял голову.

— Между прочим, — спросил он, — куда девался начальник поста?

— Он умер, — отвечал Адамс.

— А! — произнес Берселиус, и в голосе его прозвучало почти облегчение. Он ничего не добавил, и Адамс не стал требовать объяснений, считая, что это дело касается, единственно, только Меуса и собственной его совести.

Несколько минут спустя Берселиус, видимо, что-то усиленно обдумывавший, снова взглянул на него.

— Надо нам выбираться отсюда. Я почти вполне оправился. Трудновато будет из-за дождей, но зато путь будет много короче, чем когда мы шли сюда.

— Почему так?

— Мы шли из Янджали напрямик через лес, до самого поворота к М’Бассе; теперь же мы после поворота направимся прямо к реке, по каучуковой дороге. Тот пост, к которому мы выйдем у реки, кажется, называется М’Бина; он на сто миль выше Янджали, и оттуда мы можем отправиться по реке Леопольдвилль. Я все это обдумал сегодня утром.

— А как насчет проводника?

— Здешние солдаты знают каучуковую дорогу; они часто конвоируют товар.

— Хорошо, — сказал Адамс. — Я сооружу что-нибудь вроде носилок, и мы будем вас нести. Я не позволю вам идти пешком в вашем состоянии.

Берселиус наклонил голову.

— Я очень ценю, — сказал он, — все ваши заботы и внимание. Я у вас в долгу и постараюсь расплатиться хотя бы тем, что буду беспрекословно исполнять все ваши предписания. Пусть делают носилки, и если вы пришлете мне туземного капрала, я поговорю с ним на его собственном языке и объясню, что надо делать.

— Хорошо! — снова сказал Адамс, отправляясь за капралом.

«Хорошо»!.. Как скудно было это слово в сравнении с тем, что он чувствовал.

Свобода, свет, человечество, лицезрение цивилизованных людей, вот о чем он мечтал с томлением и болью, и все это поджидало его в конце каучуковой дороги.

Он вышел к стене форта и показал лесу кулак.

— Еще десять дней! — сказал Адамс.

И лес, считавший время десятками тысяч лет, только тряхнул ветками в ответ.

Струя дождя из пробегавшей тучки хлестнула Адамса по щеке, и в шелесте листвы послышался насмешливый шепот и ропот угрозы.

Нет, не годится грозить богам кулаком, по крайней мере в открытую.

Адамс вернулся в дом и приступил к сборам. На них потребовалась целая неделя. Из куска холстины и нескольких бамбуков, оказавшихся в амбаре, он построил достаточно прочные носилки, чтобы они смогли выдержать Берселиуса; почти всю работу пришлось делать самому, ибо солдаты никуда не годились как мастеровые. После этого пришлось приготовить и упаковать съестные припасы, перештопать и залатать одежду, даже обувь, и ту пришлось починить бечевкой; но наконец все было готово, и накануне их отправления погода изменилась к лучшему. Выглянуло солнце, и тучи потянулись к горизонту, где столпились, как гребни снеговых гор.