Генри Стэкпул - Голубая лагуна [сборник]

Когда он закончил, она сделала то, что женщина делает лишь в минуты величайшего возбуждения. Она встала и принялась шагать по комнате. Она прошла всю длину комнаты, не говоря ни слова, прежде чем снова повернулась к Адамсу.

— Но это должно прекратиться.

— И прекратится, — сказал он, — если только мне удастся добиться, чтобы меня выслушали. Сегодня вечером, перед тем как вы вошли, я пытался изложить все это на бумаге, пытался передать то, что видел собственными глазами и слышал собственными ушами, но чернила словно превратились в лед. То, что я пишу, кажется ничем по сравнению с тем, что я видел. Голый перечень стольких-то убитых и истязаемых не дает никакого представления о действительности. Слишком она велика для меня. Лучше бы мне ничего этого не видеть.

Максина стояла, положив руки на спинку кресла. Можно было подумать, что она не слушает речей собеседника. Между тем она внимательно слушала, но в то же время думала свою думу.

— Один в поле не воин, — проговорила она наконец. — Вам необходимы сподвижники, и мне, может быть, удастся помочь вам заручиться ими. Хотите пойти завтра к Пюжену? Я лично не знакома с ним, но знаю одного его приятеля. Завтра рано утром я пошлю ему записку, и слуга может принести вам обратно рекомендательное письмо. Вы могли бы зайти к нему завтра же.

— А кто такой Пюжен?

Этот вопрос, выдававший полное незнание французской жизни и литературы, несколько покоробил Максину. Она объяснила ему, что Пюжен — автор многих замечательных сочинений, имеющих целью обличение всех социальных злодейств и несправедливостей. Пюжен писал, Франция читала и проливала слезы, отирая их одной рукой, и продолжала другой творить те же дела. Пюжен, однако, был тут ни при чем: он делал все, что мог. Не его вина, что логика и чувство занимают одинаковое место во французской натуре, создавая своей комбинацией парадокс, именуемый французской душой.

— Я пойду к нему, — решил Адамс после того, как девушка объяснила ему, кто такой Пюжен, что он делает и что написал. — Такой человек сделает больше одним росчерком пера, нежели сделаю я многолетним кропанием. Не знаю, как благодарить вас за то, что вы меня выслушали. Странное дело, но у меня как бы гора с плеч свалилась.

— И перешла на мои, — ответила она.

Затем с очаровательным простодушием протянула ему обе руки.

— Спокойной ночи.

В то время как он стоял в дверях, пропуская ее вперед, его внезапно осенило сознание, что детская его вера в добро и истину едва не погибла безвозвратно, похищенная бесовским наваждением, что в течение последних минут она вдруг снова возродилась к жизни каким-то чудесным путем. Казалось, будто нежная рука Максины водворила ее на место.

Между тем Максина, возвратившись на свою половину, тотчас же села писать письмо тому приятелю, который был дружен с Пюженом. Приятель этот был Сабатье.

Она училась у него живописи, и между художником и ученицей существовала таинственная связь, объединяющая людей одной профессии, ибо Максина была богата знанием и силой, а главным образом, тем чутьем, без которого художник не больше как одушевленная кисть, карандаш, движимый механической силой.

Когда она писала это письмо, ей и в голову не приходило, что чувство, согревшее ее сердце и придавшее красноречие ее перу, было не сочувствие к страданиям угнетенного народа, а любовь к одному человеку — плод ее души, зачатый от того, с кем она только что рассталась, и кого полюбила в этот вечер.

Пюжен жил на бульваре Гаусман. Он начал свою карьеру с низов парижской жизни, в качестве приказчика у книгопродавца с набережной, еврея Маназиса. Последний умер двадцать пять лет назад, имущество его рассеяно, имя позабыто: от него только и осталось, что плоды нескольких часов работы в сутки, похищенных у него Пюженом для литературных занятий.

Пюжену пришлось двадцать лет вести тяжелую и упорную борьбу, прежде чем он пробил себе дорогу.

Тот акт, в котором герой пьесы голодает на чердаке, затянулся чрезмерно долго в жизненной драме этого таланта; и представлялось загадкой, где и как, в этом подпольном городе, который имеется в каждом большом центре, в этом Cour des Miracles, где сходится богема, Пюжен отыскал свой бесподобный стиль, как бесценную хрустальную вазу, которую сохранил невредимой от случайностей и превратностей судьбы и благополучно передал наконец в руки славы.

Теперь он был очень богат, очень влиятелен и очень счастлив. При этом щедр и всегда готов помочь собрату по профессии в тяжелую минуту. Так же и сегодня, сидя за книгой в прохладном кабинете и прислушиваясь к звукам любимого им Парижа, плывущим в окно вместе с теплым июньским воздухом он, чувствовал себя в ладах с целым миром и готовым воздать должное злейшему своему врагу.

Полосатые шторы фильтровали ослепительный свет, пропуская всего лишь мягкие медовые тона сумерек; большая ваза с розами наполняла комнату простой и глубокой поэзией лета, повестью полей и садов, пронизанных птичьими голосами, коров, стоящих по колено в воде, где вечно пляшут стрекозы под флейту речных струй в камышах.

Пюжен сидел с книгой на коленях, наслаждаясь летними картинами, сплетенными из ароматов, когда вошел слуга и подал ему карточку Адамса с рекомендательным письмом Сабатье.

Он приказал ввести посетителя. Адамс очутился перед маленьким человеком с большой головой, некрасивым человеком с выражением доброты на лице и изящными и приветливыми манерами.

Пюжену Адамс показался гигантом. Гигантом, обожженным чужестранным солнцем, говорящим по-французски неважно и с иностранным акцентом. Интересное существо, несомненно, но совершенно за пределами его области знаний.

Пюжен в физическом отношении был труслив, как кролик. Он никогда не путешествовал дальше Трувиля или Остенде, и когда они сели разговаривать, человек-бульдог инстинктивно почуял присутствие человека-кролика и не знал, с чего ему начать.

Ненадолго, однако. Прямолинейно, и без всяких прикрас, но с искренностью и ловкостью, которой никто не ожидал от него, он сказал писателю о преклонении Максины перед его талантом, и о том, как она возымела мысль завербовать его в крестовый поход, затеянный Адамсом.

Пюжен слушал, отвешивая маленькие поклоны, обнюхивая пучок салата, так искусно подставленный бульдогом ему под нос.

Тогда Адамс изложил свою повесть честно, просто и основательно, и кролик в ужасе всплеснул руками, услыхав о столь темных делах. Но в этом ужасе чувство не принимало участия. Мучимые негры внушали ему почти такое же отвращение, как и их мучители.

Он не мог увидеть большую драму в настоящих ее пропорциях и в поэтических рамках леса, равнин и небес. Экзотические названия возмущали его, он не мог представить себе Янджали с его раскаленными пальмами, не видел горящего на солнце форта М’Басса.