Генри Стэкпул - Голубая лагуна [сборник]

Это инстинктивное проникновение в суть вещей научило ее читать в сердцах людей. Адамс заинтересовал ее с первого взгляда, потому что прочесть его было нелегко. Она никогда еще не встречала подобного человека, он принадлежал к особой породе. Женское начало в ней сильно тяготело к мужскому в нем, они были физически сродни друг другу. Она успела признаться ему в том, на сотни ладов и без слов, прежде еще, чем они расстались в Марселе, но дух его еще не взывал к ее духу. Она его не знала и, пока не приобрела этого знания, не могла полюбить его.

Пока он стоял так спиной к камину, высказавшись о нравственном содержании заппо-запа, мысль его перенеслась единым взмахом крыла за тридевять земель, к месту кочевья под большим деревом. Там, вдали, дерево и пруды продолжали по-прежнему стоять под звездами, как стояли при нем. Дальше, к востоку, взорвавшееся слоновое ружье лежало на том же месте, где его уронили; кости жирафы, дочиста обглоданные и белые, валялись точь-в-точь там, где поразил их выстрел; а кости человека, державшего ружье, остались там, где их бросили леопарды.

Адамс ничего не знал об этом треугольнике, начертанном смертью; для него заппо-зап еще жил и творил зло. Под влиянием этой мысли он продолжал:

— Людоед, существо, более отвратительное, чем тигр, — вот ради кого ваш отец рисковал жизнью.

— Людоед? — повторила Максина, вздрогнув и широко раскрыв глаза.

— Да, правительственный солдат, назначенный нам в проводники.

— Солдат, но какое же правительство берет в солдаты людоедов?

— О, — сказал Адамс, — их зовут солдатами, но это не более как пустой звук. Надсмотрщики над невольниками — вот что они на самом деле, но то правительство, которому они служат, не употребляет слово «невольники», — о, нет, это всех бы оскорбило — мерзавцы!..

Глаза его сверкнули, он запрокинул голову, и лицо его было в это мгновение сурово, как лицо Фемиды. С минуту он помолчал, как бы меряясь с невидимым врагом, затем, подавляя гнев, продолжал.

— Я теряю самообладание, когда вспоминаю о том, что видел, — столько страданий, какая беспросветная нищета! С самого же начала я увидел достаточно, чтобы у меня могли открыться глаза; но я только тогда проник в суть вещей, когда воочию увидел кости убитых, кости тех людей, которых видел живыми за несколько лишь недель до того и которые предстали мне в виде голых скелетов; ребенок, с которым я говорил и играл…

Он отвернулся и облокотился на камин, спиной к Максине, — целые тома не выразили бы того, что выразили это внезапное молчание и эта поза.

Она едва смела дышать, дожидаясь, чтобы он снова повернулся к ней. Лицо его было спокойно, но носило следы побежденного волнения. В глазах Максины стояли слезы.

— Напрасно я сказал вам об этом, — промолвил он. — Зачем было терзать вас тем, чем терзаюсь сам?

Максина ответила не сразу. Она следила глазами за неясным узором ковра у ее ног, и падающий сверху свет превращал в сияние красновато-золотистые волосы, бывшие главной ее красотой.

Затем она медленно проговорила:

— Я не жалею о том. Раз такие вещи существуют, надо же знать о них. Почему бы мне отворачиваться от страданий? Я никогда этого не делала и много видела страданий в Париже, так как вращалась среди несчастных, поскольку это возможно для девушки; но то, что вы говорите, превосходит все, о чем я когда-либо слышала, читала и даже помышляла. Расскажите еще, подавайте мне факты; ибо, откровенно говоря, хоть я и верю вам, но не могу еще реально представить себе все это и поверить рассудком. Я, как Фома неверующий, — мне надо вложить персты в раны.

— Хватит ли у вас мужества, чтобы смотреть на вещественные доказательства?

— Да, хватит его у меня на то, чтобы смотреть на чужие страдания, если и не на свои собственные…

Адамс вышел из комнаты и минуту спустя возвратился со свертком. Из него он достал череп, который ему удалось доставить в цивилизованный мир, невзирая на все превратности.

Глаза Максины расширились при виде этого предмета, но она не побледнела и спокойно рассматривала череп, в то время как Адамс поворачивал его и показывал ей следы ножа на кости у foramen magnum.

Она протянула палец, прикоснулась к ним и проговорила: «Верю!»

Адамс положил череп на стол; было что-то необычное в этом маленьком, свирепом, отталкивающем черепе. Глядя на него, никто бы не представил себе живой рожицы, осклабленного до ушей рта и живых глазенок того, кому он принадлежал. Одно только в нем печально отзывалось в сердце — его размеры.

— Это череп ребенка, — сказала Максина.

— Да, того ребенка, о котором я вам говорил, — все, что осталось от него.

Он готовился опять завернуть череп, но девушка остановила его.

— Пусть лежит тут, пока вы рассказываете, так все будет для меня реальнее. Я не боюсь его — бедный, бедный крошка! Расскажите мне все, что знаете, расскажите мне худшее. Пожалуйста, пусть я буду для вас не барышней, а просто слушателем.

Он сел в кресло против нее и, облокотившись на колени, стал говорить так, как говорил бы с мужчиной, причем нашлись и те слова, которых он не мог найти, когда пытался высказаться полчаса назад, с пером в руке.

Он рассказал ей о Доме Заложников в Янджали и жалких созданиях, скученных в нем, как скотина, и пожирающих свою скудную пищу; рассказал о М’Бассе и тамошнем Доме Заложников, с железными ошейниками и цепями; о том, что подобные хлева разбросаны по всей обширной стране не сотнями, а тысячами; и бедственном положении людей, принужденных жить в унылых лесах, являясь рабами хозяев, худших, чем тигры, и работы, которой не будет конца, до тех пор, пока будет произрастать каучуковая лоза; открыл ей тот ужасный факт, что убийство ежедневно применяется как земледельческое орудие, что люди подвергаются ампутациям, но не в целях лечения; и что пол и возраст — эти два последних довода природы против бесчеловечности — здесь не имеют голоса; поведал ей всю горькую повесть слез и горя, но всего не мог сказать, ибо она была девушкой, а даже при мужчине было бы трудно говорить о противоестественных преступлениях, тех преступлениях против мужчин, и женщин, и детей, которые заклеймят Бельгию перед судом истории, хотя бы государство Конго завтра же исчезло с лица земли, и сделают ее худшим предметом омерзения, нежели мерзостные города, погруженные в Мертвое море.

Максина слушала, как зачарованная, подчиняясь то ужасу рассказа, то престижу рассказчика. О! Когда бы он мог сказать Европе то, что говорил ей! Когда бы мог заставить Европу увидеть то, что она увидела, какой поднялся бы вихрь негодования! Но он не мог.

Все дело было в магните ее сочувствия: оно-то вызывало факты к жизни, облекало их в жгучие слова и вело их в атаку стройными батальонами, штурмовавшими ее рассудок и заставлявшими ее верить в невероятное. Без этого сочувствия слова его остались бы холодным и безжизненным отчетом, не одушевленным убедительностью.