Генри Стэкпул - Голубая лагуна [сборник]

Он указал на большую гориллу, застреленную в Западной Африке Берселиусом.

— Эта была по крайней мере искренна. Какие бы зверства она ни совершала в своей жизни, она по крайней мере не разглагольствовала о чувственности и гуманности, раздирая своих жертв на части, и раздирала она их на части не ради золота. Это был честный дьявол, а это гораздо выше, нежели бесчестный человек.

Снова Берселиус поднял руку.

— Что бы вы хотели сделать?

— Сделать? Я хотел бы сломать адскую машину, называющуюся государством Конго, и гильотинировать изобретших ее негодяев. Этого я не могу сделать, но могу протестовать.

Но Берселиус сам участвовал в постройке машины, и лучше кого-либо знал ее силу. Он печально тряхнул головой.

— Делайте, что хотите, — сказал он. — Если вам нужны деньги, располагайте моими средствами, но прошлого вам не уничтожить.

Но Адамс ничего не знал о мучившем Берселиуса наваждении и не мог оценить полного значения этих слов.

Главное для него было то, что он получил разрешение действовать и обещание финансовой поддержки, без которой личная инициатива бессильна.

Он решил действовать; решил не жалеть ни денег Берселиуса, ни своего времени.

Но решение человека ограничивается рамками обстоятельств, а в эту самую минуту обстоятельства подготавливали и репетировали последний акт драмы Берселиуса.

На другое утро после разговора с Адамсом Берселиус вышел из дома и направился пешком к авеню Великой Армии.

Даже в его походке замечалась перемена. В прежнее время он двигался быстро с высоко поднятой головой и зорко поглядывал вокруг. А теперь казалось, будто на его плечи внезапно опустилось бремя пятнадцати лет жизни и согнуло его стан и замедлило поступь. И в самом деле, он нес самое тяжелое бремя, какое только может нести человек, — самого себя.

Нести того, кто умер, и с кем, однако, приходится жить! Нести бремя прошлого, то и дело прорывающегося в сновидения!

В нем кипели беспокойство, раздражение и досада. Все, что имело отношение к тому, другому человеку, даже нажитые им деньги, построенный для себя дом, занятия, которым он предавался, — все углубляло это чувство возмущения и досады. Он уже задумал было нанять другой дом в Париже, но теперь, шагая по улицам, начинал сознавать, что весь Париж для него один дом, каждый угол которого принадлежит прошлому того, другого.

Дойдя до Елисейских Полей, он крикнул фиакр и отправился к своему поверенному Камбону, на улицу Артиль.

Берселиуса провели в гостиную, убранную в тяжеловатом вкусе богатой французской буржуазии.

Вскоре появился и сам хозяин, полный бледный господин в золотых очках и туго застегнутом сюртуке, с красной розеткой Почетного Легиона в петлице.

Камбон знал Берселиуса много лет. Они были приятелями, и даже больше того, ибо Берселиус поверял ему самые конфиденциальные свои дела.

— Итак, вы возвратились, — начал поверенный. — Я видел о том заметку в «Echo de Paris», и именно сегодня готовился доставить себе удовольствие навестить вас. А как поживает мадам Берселиус?

— Она в Турвиле.

— Помнится, вы намеревались отсутствовать целый год.

— Да, но нашей экспедиции наступил конец.

Берселиус рассказал в нескольких словах о разрушении лагеря, умолчав, однако, о своем ранении, и жирный невозмутимый Камбон слушал его, наслаждаясь рассказом, как ребенок. Он никогда не видал слона иначе, как в зверинце. Корова, и та обратила бы его в бегство. Грозный в зале суда, в жизни он был тише воды, ниже травы, и рассказ Берселиуса обладал для него притяжением сильного для слабого и свирепого для кроткого.

Тем не менее, в то время как Камбон слушал, сидя в кресле, он не переставал тщательно изучать посетителя, стараясь найти объяснения происшедшей в нем перемене.

— А теперь к делу, — сказал Берселиус, закончив рассказ.

Ему требовалось переговорить с поверенным о разных делах, между прочим, о новом помещении своих капиталов.

Камбон, у которого были большие паи в каучуковой промышленности, побледнел под своей обычной бледностью, услыхав, что Берселиус намеревается поместить все свое состояние в других предприятиях.

Мгновенно он раскинул умом. Неожиданное возвращение Берселиуса, перемена в его внешности, тот факт, что он внезапно и оптом продает свои акции, все это могло иметь одно лишь объяснение — банкротство.

Происшествие со слонами — басня, рассуждал Камбон, и, едва успев раскланяться с посетителем, он бросился к телефону, вызвал своего маклера и приказал ему продать его каучуковые акции по какой угодно цене.

Выйдя от поверенного, Берселиус отправился в клуб. Продажа каучуковых акций была с его стороны не актом раскаяния, а следствием глубокого раздражения против того, другого, разбогатевшего благодаря этой самой каучуковой промышленности.

Он хотел порвать всякую связь между собой и адской оболочкой, властвующей над ним по ночам. Достаточно было воплощаться в нее ночью, без того, чтобы еще беспрестанно натыкаться на ее следы в течение дня.

На площади Большой Оперы фиакр его был задержан скоплением экипажей. Кто-то окликнул Берселиуса. Он оглянулся. В открытой коляске сидела молодая, красивая женщина, Софи Мельмот, бывшая предметом его страсти, теперь украшавшая жизнь одного иностранного князя.

— Кого я вижу? — воскликнула Софи, когда ее коляска поравнялась с Берселиусом. — Итак, вы возвратились из… — откуда это было? А как поживают тигры? О, небо! Да как вы изменились! Какой у вас мрачный вид! Можно подумать, что вы проглотили погребальную колесницу и не переварили конских чепраков…

В ответ Берселиус поклонился.

— А вы все та же, — сказал он.

Она вспыхнула под румянами, ибо тон, которым он произнес эти простые слова, превращал их в оскорбление. Прежде чем она успела ответить, экипажи двинулись с места, и Берселиус проводил ее холодным поклоном, как если бы она была незнакомкой, с которой он встретился в первый раз.

В курилке клуба, куда он зашел выпить абсент перед завтраком, он встретил полковника Тирара, того, кто председательствовал на банкете, данном ему перед отъездом в Африку. Этот человек, бывший его приятель, в обществе которого он всегда находил удовольствие, сегодня показался ему невыносимым. И мало-помалу его осенило жуткое сознание, что Тирар разговаривает не с ним, а тем мертвецом — с другим Берселиусом.

Новая военная винтовка, которой были полны речи Тирара, была бы интересной темой для старого Берселиуса: новому она казалась ненавистной.

Тут он впервые понял, что все знакомые, занятия и интересы, раньше наполнявшие его жизнь, стали теперь такими же ненужными и мертвыми, как и прежняя индивидуальность, некогда властвовавшая над его существом. Не только ненужными и мертвыми, но и в высшей степени неприятными. Придется заново создавать мир интересов из новых средств. Он жил в таком мире, все плоды, листья и злаки в котором были сожжены волшебным жезлом чародея; приходилось все засевать сызнова, и в настоящую минуту он не мог ума приложить, где бы ему найти хотя бы одно семечко.