Генри Стэкпул - Голубая лагуна [сборник]

— Нет лучше места в эту погоду. Да-с, душненько должно вам казаться тут, даже после Африки. Итак, расскажите, как послужило вам ружье.

Адамс усмехнулся.

— Ружье взорвалось в руках дикаря. Все ваши прекрасные ружья, господин Шонар, теперь превращены в щепки и железный лом; палатки, утварь, — все пошло прахом, размозженное и растоптанное слонами.

Он рассказал о погоне за большим стадом и о том, как последние атаковали их ночью, рассказал, как прислушивался, сидя у костра, к таинственному гулу приближения и о представшей ему чудесной картине, когда Берселиус, после неудачной попытки спасти заппо-запа, обратился лицом к наступающей армии разрушения.

Глаза Шонара засветились.

— Да, — проговорил он, — вот это человек!

Замечание это оборвало речь Адамса.

Между ним и Берселиусом создалась странная связь; человек этот внушал ему чуть ли не братскую привязанность, и слова Шонара ударили ему по сердцу, ибо Шонар употребил настоящее время.

— Да, — сказал Адамс наконец, — это был настоящий подвиг! — Затем рассказал о несчастном случае с Берселиусом, умолчав, однако, о повреждении мозга, ибо врач никогда не упоминает при посторонних о страданиях своих пациентов, за исключением самых общих выражений.

— А как вам понравились бельгийцы? — спросил старик, когда Адамс остановился.

— Бельгийцы! — Застигнутый врасплох, Адамс не мог смолчать. До сих пор он ни с кем не говорил еще о Конго, но теперь его прорвало. Это было выше его сил; ужасы рвались неудержимым потоком из его уст, вопль большой страдающей страны, вопль, принесенный им с собой в сердце, нашел теперь выход.

Шонар был изумлен, но не теми гнусностями, о коих рассказывал ему Адамс, ибо они хорошо были ему известны, а энергией и горячностью молодого человека.

— Я приехал в Европу с тем, чтобы разоблачить это, — заключил Адамс.

— Разоблачить? Что?

— Вот эту адскую махинацию, которая называется Свободными Штатами Конго.

— Но, любезный господин Адамс, это будет напрасной тратой времени.

— Вы хотите сказать, что все знают то, что знаю я?

— Именно, а быть может, даже и больше того; но не всякий видел то, что вы видели, а в этом-то и вся разница.

— Каким это образом?

— А вот каким: предположим, что только что при вас задавили ребенка на Rue de la Paix. Вы приходите сюда и рассказываете мне об этом; ваша душа полна ужаса совершившегося, но вы не можете передать этого ужаса мне просто потому, что я не видел того, что видели вы. Тем не менее частицу ужаса сообщаете мне, так как я знаю Rue de la Paix, она тут же у меня за дверью, и я знаю французских детей. Вы приходите ко мне и рассказываете об ужасных картинках, которые видели в Африке. Это трогает меня в десять раз меньше; ибо Африка далеко, это, собственно говоря, не больше как географическое понятие для меня; жители ее негры, которых я никогда не видел, живущие в провинции, о которой я и не слыхивал. Вы думаете найти сочувствие к этому народу у французского народа? Скажу вам откровенно, вы тот, кто ищет черную шляпу в темной комнате, где ее нет.

— И все-таки я разоблачу все это!

— Как вам будет угодно, только не расшибитесь о столы и стулья. Ах, господин Адамс, вы врач и молодой человек. Оставайтесь тем и другим, не губите молодость и карьеру в борьбе с невозможным. Послушайте меня: с вами говорит старик Шонар. Дело скверно пахнет, спора нет, но Европе оно не отравляет воздух, потому что находится так далеко. Тем не менее попадаются миссионеры и такие люди, как вы, которые доставляют сюда образчики этих духов, и люди восклицают: «Фи!». Неужели вы думаете, что инициаторы всего этого не принимали всего этого в расчет, когда проектировали дело и закладывали «фабрику»? Если вы так думаете, вы очень ошибаетесь. Но это предприятие окружено тройным кольцом политиков, публицистов и финансистов, которые все затыкают нос, чтобы не чувствовать смрада, и распевают во все горло об успехах колониальной политики. Ах! Вы не знаете Европы. Я же знаю ее. От Бальпляца до Вильгельмштрассе, от Зимнего дворца до Елисейских Полей, нет места, куда бы не приводило меня мое ремесло; и если бы вы могли видеть моими глазами, вы увидели бы, какое огромное, ровное поле льда задумали вы отогреть своим дыханием во имя человечности.

— Во всяком случае попытаюсь, — сказал Адамс, вставая, чтобы уйти.

— Что же, попытайтесь, только не замерзните при попытке… Ах, да, ружье, — но, послушайте: вы отправляетесь, как мне кажется, в другую охотничью экспедицию, да еще более опасную, чем первая, ибо нет более дремучего леса социальных реформ, — вы мне заплатите, когда возвратитесь обратно.

— Согласен, — со смехом сказал Адамс.

— Но только в случае успеха.

— Отлично.

— И, слушайте-ка, во всяком случае приходите сообщить мне о результате. До свидания, и еще словечко вам на ушко.

Старик отворил дверь.

— Что такое?

— Откажитесь.

Шонар затворил дверь и возвратился в контору похихикать над своей остротой, в то время как Адамс двинулся вдоль по улице.

Париж был в летнем своем наряде; приближался конец сезона, и улицы кишели иностранцами; мавр из Марокко, в белом бурнусе, расхаживал рядом с москвичом; Эйфелева башня превратилась в Вавилонскую; театры и кафе были набиты битком. Австрийское, русское, английское и американское золото вливалось в город с четырех концов света, выгружаясь с каждым курьерским поездом на Северном, Восточном и Лионском вокзалах.

После пустыни и леса, после больших безмолвных солнечных равнин слоновой страны и грозных пещер лесной чащи, город и его зрелища поразили Адамса с необычайной силой и яркостью.

Явившись прямо из девственной страны, он сразу вступил в центр величайшей цивилизации, когда-либо виданной миром.

Ему привелось увидеть цивилизацию без маски, с растрепанными волосами, попирающую ногой тело обнаженного раба и стиснувшую в зубах рукоятку окровавленного ножа; теперь она красовалась перед ним в напудренном парике и маске, слушая пение Карузо в кругу своей свиты, состоящей из поэтов, философов, чиновников, политиков и финансистов.

Странное это было впечатление.

Адамс повернул домой, и по мере того как он шел, лицо философа Шонара сменялось в его воображении лицом Максины Берселиус. Нередко подобные представления вызывают одно вместо другого именного в силу контраста.

Максина не поехала в Трувиль. Она встретила их на вокзале в день их приезда.

По прибытии в Леопольдвилль, Берселиус вызвал «Джоконду» телеграммой, и собственная яхта доставила их в Марсель. Жене Берселиуса ничего не сообщили о его болезни, и она уехала в Трувиль, не подозревая о том, что случилось с ее мужем.

Максине было предоставлено самостоятельно разбираться в происшедшей в отце перемене. Она тотчас же заметила ее, но до сих пор не говорила ни слова.