Генри Стэкпул - Голубая лагуна [сборник]

Пока он спал, в этих видениях не было ничего устрашающего; в них он просто-напросто был старым храбрым Берселиусом, которого ничем не напугать; но по пробуждению в них оказывалось много такого, что могло устрашить его.

Многие из этих грез были вполне невинны и несколько бестолковы, как это иногда бывает, но даже и тогда они терзали его наяву, ибо в каждой черточке, в каждом напоминании о них он узнавал свою прежнюю индивидуальность.

По прошествии нескольких дней ум его, некогда столь строгий и логический, начал утрачивать свою строгость и логику и выступать ходатаем его сердца, громко крича о несправедливости воздвигнутого против него гонения.

За что подобное гонение? Теперь он больше не упрекал себя за прошлое: все потонуло в сознании несправедливости. Каждый истекший день дальше отодвигал это прошлое и усиливал чувство оторванности от того человека и его деяний; а между тем каждую ночь чья-то рука, подобно руке неумолимого шахматного игрока, снова расставляла все по местам.

И вот внезапно наступила резкая реакция. Им овладело желание снова сделаться самим собой. Ибо он понял — единственно только таким путем он может обрести покой души.

Тенар застал пациента в постели. Сознание его было ясно, но в зрачках замечалось несоответствие, и левая рука онемела. Врач вполне приготовился застать перемену в лице и обращении Берселиуса, ибо Максина вкратце рассказала о несчастном случае и утрате памяти; усевшись у изголовья больного, он только что хотел задать ему несколько вопросов, когда тот предупредил его.

Берселиус кое-что смыслил в медицине. Он догадывался, в чем дело, и дал краткий отчет в происшествии и его последствиях.

— Это также является следствием повреждения, неправда ли? — добавил он, указывая на левую руку.

— Боюсь, что да, — сказал Тенар. Он знал своего пациента и понимал, что с ним надо говорить начистоту.

— Давление?

— Можно так предполагать.

— О, не бойтесь говорить откровенно. Я не боюсь худшего. Может ли операция устранить давление?

— Если, как полагаю, внутренняя пластинка черепа нажимает на мозг, операция это сделает.

— А теперь, — продолжал Берселиус, — я хочу, чтобы вы внимательно меня выслушали. С того самого происшествия или по крайней мере с тех пор как возродилась моя память, я чувствую, что стал другим человеком. Единственно лишь во сне я снова становлюсь самим собой, — вы понимаете меня? У меня совершенно другие взгляды и намерения; отношение мое к вещам иное, чем было; прошлое мое — до ранения — отрезано, как ножом, от настоящего, я хочу сказать, когда я бодрствую; когда же я сплю, то снова становлюсь прежним человеком. Не странно ли это?

— Нет, — сказал Тенар, — каждый человек состоит из двух людей. Нам известно множество случаев, когда, вследствие повреждения мозга или другой причины, индивидуальность человека меняется; одна из сторон его натуры исчезает. Тем не менее в вашем случае имеется одна странная особенность, именно то, что подавленная личность так ярко пробуждается во время сна; но раз дело идет о вас, оно, пожалуй, и не так странно.

— Почему так?

— Потому, и прошу извинить меня, если говорю о вас прямо, но ваша индивидуальность, каковой я знал ее до вашего ранения, настолько была глубока, сильна и ярка, что, даже находясь под спудом, она должна высказаться; и высказывается она в сновидениях.

— Да?.. Пожалуй, вы правы. А теперь скажите, если вы произведете операцию и устраните давление, могу ли я снова сделаться самим собой?

— Можете.

— Даже после такого долгого промежутка?

— Рассудок зависит от времени, — сказал Тенар. — Во время битвы на Ниле одного морского капитана из породы англичан с железной башкой хватило по его железной башке осколком железа. Он потерял память. Восемь месяцев спустя ему сделали трепанацию; он проснулся после операции с заключительными словами того приказа, который отдавал матросам в момент ранения…

— Я стал бы прежним человеком? Меня перестал бы мучить тот, кто теперь я?

— Возможно, не говорю — наверное, но возможно.

— Когда так, — решил Берселиус, — оперируйте меня тотчас же.

— Мне хотелось бы подождать еще двенадцать часов, — заметил Тенар, вставая и принимаясь рассматривать зазубрину на черепе пациента.

— Почему?

— Да чтобы посмотреть, не улучшатся ли ваши дела и не отпадет ли необходимость операции.

— Оперируйте.

— Вам известно, что каждая операция, как бы ни была она легка, заключает в себе элемент опасности для жизни?

— Жизнь! Что мне до того? Я настаиваю на операции. Не пройдет ни единой ночи…

— Как вам угодно, — сказал Тенар.

— А теперь, — заключил Берселиус, — приступайте к приготовлениям, а мне пришлите моего секретаря.

В ту же ночь, в двенадцать часов Максина сидела в кабинете, у ног ее на полу лежала книжка, которую она тщетно пыталась читать.

Тенар с ассистентом и двумя сиделками прибыл немного позднее десяти часов. Операционный стол, инструменты, все необходимые принадлежности были доставлены и приготовлены личным слугой Тенара.

Адамс участвовал в процедуре лишь в качестве зрителя. Никто не мог служить ассистентом Тенару без особой к тому подготовки, ибо Тенар в операционной комнате был совсем другой человек, чем Тенар в аудитории или больничной палате.

Тот резкий голос, о котором упоминалось на первых страницах этой книги, когда ему не подали цветных мелков, снова зазвучал во время операции, и за малейшую ошибку он проклинал своего ассистента в лицо и обращался с сиделками так, как никакой француз не станет обращаться с француженкой, если не имеет предвзятого намерения ее оскорбить. Как только был наложен последний шов, все изменилось: сиделки и ассистент забыли о том, что было сказано, и в наступившем облегчении обожали больше прежнего гениального хирурга, разворачивавшего теперь антисептический газ, которым он всегда обертывал голову и рот при операциях.

Стрелка на часах камина показывала двенадцать с минутами, когда дверь отворилась и вошел Адамс.

Максина встала к нему навстречу.

На лице его она прочла сразу и добрые и плохие вести.

— Операция удалась, но он очень слаб.

Он подвинул ей кресло и сказал ей все то, что она была в состоянии понять.

Тенар обнаружил легкое давление внутренней пластинки черепа, некоторый прилив крови и сгущение dura mater. Все это было последствием ранения. Могло бы произойти серьезное воспаление мозга, если бы не то, что здоровье Берселиуса было тогда в превосходном состоянии, а также тот факт, что Адамс пустил ему кровь меньше чем через час после происшествия. Тенар устранил давление путем операции, но наступила большая слабость. Пока еще невозможно было сказать, каков будет результат.