Генри Стэкпул - Голубая лагуна [сборник]

Они решили отправиться в путь, как только люди со шхуны уснут, но уже настала полночь и начался отлив, а шум на восточной стороне острова не прекращался, — очевидно, и в эту ночь сон отлетел от острова.

Но Дик был не из тех, кто пропускает срок и ожидает более удобного случая. Когда взошла луна, он отвязал причальный канат и, установив мачту с парусом, оттолкнул лодку длинным веслом. Течение закружило ее, но он взял весла, и шлюпка быстро помчалась вперед, оставляя за собой раздваивающийся, струящийся след. Вскоре и озаренная луной роща и мыс с высокими кокосовыми пальмами остались позади.

Катафа, управлявшая лодкой, увидела вдруг какой-то необычайный блеск за верхушками деревьев, какой-то вспыхивавший багровый свет, который точно боролся с лунным светом, а над ним длинными полосами, точно развевающиеся длинные волосы, летящие по ветру, поднимался дым.

По мере того как шлюпка, подгоняемая веслами и течением, приближалась к изгибу лагуны, неясные звуки с восточного берега, доносившиеся до Дика и Катафы, когда они находились на лужайке, стали громче и отчетливее. Сквозь голоса людей, заглушавшие крики чаек, и голоса чаек, как бы старавшихся перекричать людей, раздался новый, всезаглушающий и несмолкаемый звук: рев торжествующего племени.

Завернув за мыс, шлюпка сразу вышла в царство света.

Шхуна белых купцов, стоявшая на якоре ярко пылала во мраке, точно праздничный костер; лагуна, риф и леса были освещены ярко, как днем. Крики чаек на рифе смешивались с визгом с берега, где несколько голых черных фигур плясали, пели, визжали, обезумев от дикой радости, вызванной видом гибели их белых мучителей.

Катафа, полу привставшая на минуту, с озаренным заревом лицом, смотрела широко открытыми глазами, очарованная жутким блеском пожара; затем она снова опустилась на свое прежнее место и направила лодку между шхуной и берегом, в то время как Дик распустил парус по ветру.

На мгновение влево мимо Катафа мелькнула ярко горевшая шхуна, посылавшая к небу языки пламени, мачты шхуны были усеяны белыми людьми, обезумевшими от ужаса, но не смевшими спрыгнуть в кишащую акулами лагуну; вправо, на расстоянии нескольких десятков метров, — белый пляж и кричавшая страшные угрозы толпа голых черных людей.

Вдруг Дик, не проронивший до этого времени ни слова, привстал: Катафа увидела при свете удалявшегося от них пламени отпечатавшуюся на его лице ненависть и ярость, она увидела, как он грозно взмахнул рукой по направлению к шхуне, и услышала его голос. Это был тот же крик, который кричали воины-канаки, высаживаясь на берег Острова Пальм.

— Кара! Кара! Кара! Война! Война! Война!..

Катафа, управлявшая лодкой, круто повернула ее к югу, и в одно мгновение страшное зрелище исчезло. Озаренный огнем пожара парус четко обрисовался на царившем спокойном сумраке ночи.

Некоторое время позади еще виднелось багровое зарево, слышались стоны и крики. Но вот постепенно они становились все тише…

Наконец, лодка вышла в открытый океан. Здесь были мир и тишина. Большие темные волны подходили и проходили мимо в лунном свете; дул попутный ветер, блестели яркие звезды.

Катафа правила рулем; большая гроздь бананов лежала у ее ног; добрый бог Нан на своем шесте стоял рядом с ней.

Лодка тихо скользила по мирным волнам и несла Дика и Катафу в новую жизнь, на остров канаков — Таори…

Над Парижем садилось солнце, кроваво-красное, жестокое с виду солнце, похожее на лицо гуляки, заглянувшего в окно большой холодной комнаты.

Зазубренная ветром гряда облаков на закате смахивала на нижние перекладины венецианской шторы: представлялось, будто чей-то большой палец приподнял их, чтобы дать красному, тупому, свирепому лицу разглядеть напоследок озябший город и скованную морозом местность — Монмартр с его окнами, мигающими и налитыми кровью; Берси с его баржами; собор Богоматери, где крупные, как морковь, сосульки унизывали отверстия водосточных труб, и Сену, огибающую город по пути к чистому, но далекому морю.

Было четвертое января и последний день дополнительных лекций Феликса Тенара в больнице Божон.

Дополнительные лекции предназначаются не для студентов в узком смысле слова, но для взрослых людей, желающих усовершенствоваться в какой-либо специальности; и Тенар, знаменитый невропатолог Божона, читал перед аудиторией, представляющей весь европейский континент, с полмиром впридачу. На переполненных скамьях можно было видеть уроженцев Вены и Мадрида, Германии и Японии, Лондона и Нью-Йорка. Даже Либерийская республика, и та была представлена обширным джентльменом, словно изваянным из ночного мрака и смазанным пальмовым маслом.

Доктор Пауль Куинси Адамс, один из представителей Америки на лекциях Тенара, достиг входа в Божон в ту самую минуту, когда последние лучи заката золотили холмы Монмартра и в Париже загорались первые фонари.

Он пришел пешком с самой улицы Дижон, ибо омнибусы медлительны и неудобны, а фиакры дороги; что же касается денег, то они в данную минуту превратились для него в худшее, во что могут превратиться деньги, — а именно в цель.

Адамс был шести футов ростом, уроженец Вермонта, — американский джентльмен, врожденные свойства которого были столь же благородны, как была широка его грудь. Он пробил себе дорогу буквально из самых низов, исполняя урывками службу официанта в приморском кафе, чтобы уплатить за слушание лекций в университете, отрекшись от всего, кроме чести, в великой борьбе за независимость и индивидуальную жизнь, и завершил свою студенческую карьеру стипендией на поездку за границу, которая и привела его в Париж.

Индивидуализм, та черта, которая придает некоторое величие каждому американцу, хотя и не способствует величию нации, была основным свойством этого большого детины, несомненно, проектированного природой ввиду обширных равнин, девственных лесов и непроходимых рек, и за плечом которого чудился невидимый топор пионера.

Ему было ровно двадцать три года от роду, но можно было дать тридцать; невзрачное по чертам, его лицо было из тех, которые вспоминаются в тяжелые минуты. Оно было того американского типа, который приближается к типу краснокожего индейца, и склад скул, ширина подбородка, спокойный взгляд глаз, — все в нем говорило о скрытой силе. Подобно краснокожему, Поль Куинси Адамс был несловоохотлив. Человек, умеющий держать язык за зубами.