Александр Куприн - Бармен из Шереметьево. История одного побега

Но пан и сам толком не знал — что он хце…

— Не могли бы вы отвезти меня в город?

— Мает пан каки пеньензы? — поинтересовалась таксистка, хитро прищурив один глаз. Какие-то пеньензы Димка, конечно, имел — он вынул из кармана пачку, что Влад достал из-за холодильника, и дверь машины гостеприимно распахнулась. Польский показался Димке смешным — он все понимал, но его не покидало чувство, что таксистка эта на самом деле русская и только дразнится, нарочно коверкая слова. Он наврал, что прилетел с группой советских туристов из Москвы и только что от них убежал. Рассказывать настоящую историю он не решился — слишком невероятно. Девушка его понимала — в польских школах все изучали русский. Интересный такой достался пассажир.

— Малгожата Моссаковски, — представилась полька и, секунду подумав, добавила: — Гошка.

— Гошка? — переспросил Димка и впервые улыбнулся. Гошка разглядывала его безумную прическу и тоже улыбалась — она и сама не так давно приехала сюда из Гданьска. Днем она училась, а по вечерам работала в такси, куда ее недавно пристроил дядя — профессиональный таксист, прилично лет уже живущий в ФРГ. Об этом она рассказывала пассажиру, смеясь спрашивала что-то и тут же сама отвечала. Эта не очень понятная болтовня странным образом несколько успокоила Димку — напряжение отступило и захотелось спать. Машина незаметно продвигалась в очереди, и чем ближе они приближались к терминалам, тем острей перед пани Моссаковской вставал вопрос — а куда же его везти, такого славного? Гошка переключила радио на справочный канал и стала что-то бойко говорить в микрофон по-немецки, советуясь с диспетчером. Поблагодарила, отключилась и задумалась.

— Запровадже до костела! — объявила она.

В тепле машины Димку повело — до костела, так до костела, — прошептал он, силясь не заснуть. Горшка резко вывернула из очереди, включила счетчик, и они покатили к городу.

— Heiligen Nikolaus, — объявила она и добавила, будто пассажир понимал, где это: — Im Freibad Hausen.

— Николай? Так это русская церковь, что ли?

— Ну так! — подтвердила Гошка, с улыбкой наблюдая в зеркало, как клиент борется со сном. Кнопкой она немного опустила стекло, и пассажир, второй раз увидевший работу автоматического стеклоподъемника, пришел в себя.

— Пшистко бедже добже! — подбодрила она его.

— Очень хочется, чтоб пшистко… и добже тоже хочется, — признался Димка и улыбнулся во второй раз, а Гошка расхохоталась.

Светает — впереди появились очертания огромных небоскребов. Наступает утро, сменяя и размывая этот вчерашний, наполненный каким-то концентрированным ужасом и принесший невероятное нервное истощение день. Ничто, впрочем, не говорит за то, что наступивший будет легче…

— Гошка.

— Цо?

— Я… я никогда не был в церкви.

Церковь была вовсе на церковь и не похожа — обычное строение в индустриальном районе города, рядом какие-то рельсы, склады. Гошка высадила сонного пассажира, но уезжать ей не хотелось — она объяснила Диме, что вернется на это же место в час дня, чтобы поменять польские злотые из пачки, что выдал племяннику Влад, на дойчемарки. Она бы и сейчас поменяла, да русачок сегодня ее первый пассажир — надо еще заработать эти самые марки. И уехала, веселая. А Димка сел на крыльцо и стал ждать. Никто, впрочем, не смог бы точно сказать, чего именно ждал беглец. Сидеть на ступеньке было зябко, и Димка периодически подсовывал под себя собственные ладошки, а потом прижимал их к щекам, чтобы нагреть — сонливость сразу слетала. Тем не менее он задремал.

— Wie kann ich dir helfen? [6] Чем я могу вам помочь? (нем.) — услышал он сверху, и кто-то осторожно коснулся его плеча. Перед ним стоял мужчина лет 35-ти с очень неподходящей к лицу окладистой, но редковатой бородкой и пронзительными синими глазами.

— Я нихт ферштейн, — пробормотал Дима, с трудом возвращаясь в эту новую реальность.

— Русский! — воскликнул обладатель редкой бородки. Не было понятно, утверждает он или спрашивает.

— Русский, — с готовностью подтвердил русский, с трудом поднимаясь.

— Как ваше имя? — поинтересовался синеглазый с мягким акцентом.

— Дима… Дмитрий.

— И я Дмитрий, — улыбнулся незнакомец, открывая ключом церковные двери. — Отец Дмитрий.

— Чей отец? — растерялся еще не пришедший в себя Димка, и поп заливисто расхохотался. Был он из семьи еще первых русских священников-эмигрантов, что сначала нашли убежище в Харбине, потом вынуждены были перебраться в Белград, затем в Австрию, где и родился Дмитрий. Приход, однако, он получил здесь — в Германии.

— Нет, какая-то работа, конечно, есть, но я не занимаюсь хозяйственной частью — для этого у нас есть выборный староста и казначей. Я вас обязательно представлю. Нет, жить в церкви, я думаю, нельзя, но, если вам совсем некуда податься, — можете пока ночевать в классе, хотя это только на время. Благодарить следует не меня, а Господа нашего, ведь помогать ближнему — одна из задач слуг Его…

Церковь представляла собой подобие коммуны, прихожан насчитывалось меньше сотни, и все друг друга знали. Важные решения принимались приходским советом из десяти человек, деньгами заведовал казначей, выбираемый сроком на год. Было и еще много всякого удивительного и непривычного советскому человеку. Огромное внимание уделялось детям — для них работала воскресная школа, проводились утренники, экспедиции и походы: делалось все, чтоб детишки не забыли язык и родную культуру. При всем при этом работы для беглеца в церкви не было — все делалось руками самих прихожан. Тем не менее настоятель решил оставить Диму при храме, разрешив ему спать в помещении школы — что-то в открытом лице пришельца подкупало отца Дмитрия. Часами он расспрашивал своего гостя о жизни за железным занавесом и не только. Собеседником беглец оказался чрезвычайно интересным — он свободно ориентировался в древней истории, обладал феноменальным знанием географии и при этом очень хорошо и ясно изъяснялся. Несколько месяцев назад скончался многолетний староста прихода Горачек, и, пока не избрали нового, настоятелю в своих решениях не на кого было особо оглядываться: он решил под свою ответственность приютить тезку. Так Дима вошел в лоно церкви. Вошел не прихожанином, а, можно сказать, по специальности: грузчиком, дворником, исполнителем мелких поручений.

— Видите ли, Дима, я ведь даже еще и не протоирей, хоть и настоятель нашего храма. Мой сан — иерей и это невысокий сан. Рассчитываю, однако, вскоре быть посвященным в протоиреи, как подобает настоятелю.

— Как в армии. Там тоже… звания… должности… — бормочет невпопад Димка

Священник замолкает и смотрит на собеседника — не шутит ли тот, не иронизирует ли? Но Дима серьезен — просто мысли его далеко-далеко, в заснеженной Москве. Как там дядя Влад? Смог ли выкрутиться? Хватило ли связей? Маловероятно, конечно… И уже непонятно — стоило ли все это затевать? Кормил бы сейчас синиц на дядиной кухне, разглядывая из тепла, как они долбят клювиками кусочек мороженого сала. Так ли ужасна была та жизнь? Ведь не был же он диссидентом, от голода не страдал, гонениям не подвергался…