Анатолий Полянский - Десять процентов надежды

«Папа, тетя Ира меня совсем не ругала, ни капелечки, И хорошо относилась ко мне. Всегда. Прости меня, папа. Я боялась… Ты с ней и с ней… Прости меня!»

Глаза девочки наполнились слезами. Она со страхом следила за ним. Глупенькая, ревнивая девочка. Она, пожалуй, меньше виновата, чем он. Нужно было сразу понять ее отчаяние, ее страх потерять единственного близкого человека. Она защищалась, как могла.

На другой день вечером он пришел в школу и отыскал Ирину. Та не удивилась.

«Я знала, Мантусов, что вы придете».

Он шагнул к ней. Слов не было, но как много он хотел бы сказать. Она жестом остановила его.

«Не надо, Мантусов. Я все, все знаю».

Сколько простояли они в прихожей, он не помнит.

«Я завтра уезжаю на фронт, — сказал он. — И я очень хотел бы… Если это только возможно. Вы извините меня…»

Она улыбнулась.

«Не надо так длинно, милый Мантусов. Вы хотите оставить у меня дочь. Я это знаю. И вы чувствуете, что я привязалась к девочке».

Мантусов, как сейчас, слышит эти слова и заново переживает то, что было. Ведь именно тогда, в тот вечер, в тот самый момент, когда Ирина сказала, что они вдвоем будут ждать его, он понял, чего ему не хватало все эти долгие месяцы. Как только он раньше не мог понять!..

За озером Лагунным почва стала зыбкой и пружинистой. Это было то самое болото, где они осенью охотились с Галутой. Теперь надо взять чуть левее. Опять пошло суше. Но земля была все же мягкая. Ступаешь по ней, как по ковру: шагов не слышно.

Мантусов разгреб снег и ножом подрезал дерн. Снял еще два пласта. Стало жарко. Он сбросил кухлянку. Пройден еще один слой. Наконец-то! Так и есть, настоящий торф. Уж кто другой, а Мантусов понимает в этом толк. Их районная электростанция работала на торфе. Она стояла сразу за селом, и он лет семь был там механиком, целую науку прошел. Знает, какой сорт торфа какую имеет зольность, как горит. Тут, на острове, торф темно-бурый, с еле заметными светло-серыми прожилками, сухой и рассыпчатый. Огонь от него будет неяркий, но жару даст много. Как раз то, что нужно.

Мантусов взял пробы в трех местах. Площадь залегания была большой. Этих запасов им хватит надолго. Вот обрадуется Семибратов. Да и ребята тоже.

Однако пора возвращаться. День клонится к вечеру. Мантусов надел кухлянку и решил махнуть напрямик через озеро. Лед хоть и тонкий, но должен выдержать. Зато дорога будет чуть не вдвое короче. Мантусов с некоторой опаской ступил на лед. Он потрескивал, но держал. Мороз усиливался. Мантусов поглубже засунул руки в карманы, пальцы озябли — он забыл взять у Комкова рукавицы и сейчас пожалел об этом.

Лед под ногами затрещал сильнее. По заснеженной поверхности побежали черные языки. Вода обожгла Мантусова. Он почти по пояс погрузился в озеро. Тут было неглубоко. Лед крошился под руками. И Мантусов, ломая его, тяжело побрел к берегу. Вот наконец и сухое место. В сапогах хлюпает вода. Но снимать их нельзя: мокрые потом не наденешь. Мантусов лег на спину и поднял ноги. Вода вытекла из сапог, струйками побежала по заледеневшим брюкам.

А метель бушует все сильнее. Идти неудобно. Мешает ледяная корка, сковавшая одежду. Но он не останавливается. Быстрей. Еще быстрей!

Слева доносится гул прибоя. Он вплетается в свист пурги. И кажется, что это гудит приближающийся поезд. Неожиданно Мантусов обнаруживает перед собой морскую террасу. Он взял слишком вправо. Так недолго и заблудиться. Он поворачивает и спешит к гранитным валунам. Земля уходит из-под ног, точно выбитая внезапным ударом. Мантусов падает, пытается подняться. Но от боли в колене вскрикивает. Неужели вывих? А может, и того хуже — перелом? Тогда совсем скверно.

Снег уже не падает густыми, мохнатыми хлопьями, а валит так, что в двух шагах ничего не видно. Мантусов приподнимается и, пересилив боль, становится на ноги. Перелома, вероятно, нет. Можно двигаться, но каждый шаг дается с трудом. Боль пронизывает бедро, отдается в боку. Он снова надает. Лежит неподвижно…

Свистит пурга. Гудит прибой. И Мантусову опять кажется, что это поезд, который умчит его на фронт.

…Последние пять минут, отмеренные на прощание. Ирина и дочь — они будут ждать его, очень ждать. Он не имеет права не вернуться. Он должен встать. Встать и идти! И как бы ни был далек этот путь, нужно пройти его.

…Он опять лежит в сугробе. Осталось совсем немного. Где-то близко товарищи. Если б они только знали! Если бы знал Семибратов!

Мантусов нащупывает на поясе кобуру. Пальцы слушаются плохо. Медленно, точно боясь сделать лишнее движение, он поднимает пистолет.

Нет, он все равно вернется! Они обе ждут его. И дождутся. Мантусов собирается с силами, нажимает на спуск и стреляет…

Полторы недели над островом бушевала пурга. Ветер осатанел и буквально валил с ног. В двух шагах ничего невозможно было рассмотреть. Но Мантусова все же сумели найти. Услышав выстрел, Семибратов поднял взвод по тревоге и, разбив на несколько групп, отправил на поиски. Группа Сазонова обнаружила помкомвзвода на крутом склоне морской террасы, когда тот уже был почти занесен снегом. Его притащили в пещеру, и Комков растер старшего сержанта остатками нерпичьего жира. У Мантусова оказались приморожены пальцы на ногах.

Метель утихла внезапно, так же, как и началась. Десантники, выйдя на промысел, обнаружили, что остров покрыт глубокими сугробами. Люди тонули в них. Охотиться было невозможно да и не на кого. Солдаты не видели ни одной птицы. Плохо ловилась и рыба. И хотя ярко светило зимнее солнце и чистое небо отражалось в спокойной глади океана, настроение у десантников было подавленное. В сумерках вернулись в пещеру уставшие рыбаки, молча протянули повару трех окуньков и подсели к костру. Никто не стал их расспрашивать: все было ясно и так.

— Эх, сейчас бы рюмаху опрокинуть! — Галута вздохнул, протягивая озябшие руки к огню. Толстые, узловатые пальцы его подрагивали.

— Ты точно кур воровал, — Пономарев криво усмехнулся.

Галута посмотрел на него, но промолчал. За моряка обиделся работавший вместе с ним Касумов.

— Нехорошо говоришь! Сугроб на берегу. Опоры нет. Большой сугроб. И вода брызгает. Удочку бросаешь, а нога скользит. Весь мокрый.

— Все работаем, — буркнул Пономарев. — Мы тоже торф рыли. Легко, думаешь?

— Ну конечно, — протянул Комков. — В чужих руках и ломоть кажется буханкой.

— А вин як тот куркуль: раз це мое — гарно, а ни — погано, — сказал Семенычев.

Светлые глаза Пономарева недобро прищурились. Он перевел взгляд с Комкова на Семенычева, хотел, как видно, сказать что-то резкое, но сдержался. А Семибратов подумал: «Ну вот, опять. И чего зря злится человек? Ребята же шутят». Он так и сказал Пономареву чуть позже, когда они сидели рядом в глубине пещеры. И еще добавил, что пора бы уже понять: нельзя быть особняком от людей. Тут прямая зависимость: как ты к ним, так и они к тебе.