Анатолий Полянский - Десять процентов надежды

Шумейкин лежал на дне полузатопленной шлюпки. Глаза его были закрыты. Из рассеченной головы текла кровь. В правой руке был судорожно зажат обломок весла. Видно, он греб до тех пор, пока хватало сил.

Семибратов приказал вынести Шумейкина на берег и сделать перевязку. Мантусов снял с него автомат и погладил ложе. Увидев ржавчину на кожухе ствола, недовольно поморщился.

— Возьми-ка… — Он протянул оружие Пономареву. — Приведи в порядок. Семенычев выделит тебе нерпичьего жира.

Галута придирчиво осмотрел шлюпку и возмущенно покачал головой.

— Ну и обшматовал же посудину. Одно весло потерял, другое сломал. Вот шушера!

— Може, шо с продуктов осталось? — с надеждой спросил Семенычев. — Рис чи соль?

— Держи карман шире. Все сожрал, зануда… Хотя, постой, соли, кажется, есть немного.

Шумейкина перенесли в пещеру. Семибратов распорядился дать ему рыбной затирухи.

— Ще и корми эту вражину, — недовольно заворчал Семенычев. — Вин же…

— Разговорчики! — оборвал его Мантусов.

Семенычев послушно умолк и принес еду. Однако сам кормить не стал.

— На! — Он ткнул котелок Галуте.

— Почему это я? — возмутился тот.

— Тебе сподручней.

Мантусов прервал их перебранку. Он поднял голову Шумейкина и приказал Семенычеву влить немного жидкости в рот. Шумейкин глотнул и закашлялся. Через минуту он открыл глаза и обвел присутствующих непонимающим взглядом.

— Что, не узнаешь покинутую компанию? — Насмешливый голос Комкова сразу привел Шумейкина в себя. Губы его дрогнули, глаза испуганно округлились. Он судорожно приподнялся на локтях.

— Я… я не хотел, братва! — Шумейкин не узнал своего голоса. — Поверьте… Не хотел… И я же сам вернулся, сам. Страшно там одному-то, в океане.

Никто не отозвался. Молчание было тяжелым, оно не предвещало ничего доброго. Шумейкин затравленно огляделся. Десять пар непримиримых глаз в упор смотрели на него. И не было в этих глазах ничего, кроме гнева и презрения.

— Встать!

Резкая команда Семибратова хлестнула Шумейкина. Еще минуту назад казалось, что нет сил даже двинуть пальцем. А тут он дернулся и быстро поднялся. Шумейкин стоял в тесном кругу солдат, и ему было страшно.

— Взять под стражу! — распорядился Семибратов.

В пещере наступило гнетущее молчание. Тишину нарушало лишь потрескивание сучьев в костре. Неподвижно сидели бойцы, погруженные в нелегкие думы. Сейчас им предстояло решить участь Шумейкина. А это всегда нелегко — решать судьбу другого, даже если он негодяй.

— Что будем делать, товарищи? — нарушил Семибратов затянувшееся молчание.

— Набить бы ему морду, — выдохнул Галута.

— Что и говорить, суровая мера наказания, — насмешливо протянул Воронец.

— А что? — вмешался Семенычев. — В старину у нас в станице добре учили батогами.

Но тут поднялся Сазонов. Заговорил он глухо, с растяжкой:

— Земля, где мы с вами сейчас живем, от Родины далеко. Но остров-то наш. За его освобождение мы своих товарищей положили.

— Ну и что с того? — не выдержал Галута медлительности мичмана. — К чему ты клонишь?

— Ни к чему я не клоню. Просто хочу сказать: раз земля наша — и законы на ней должны быть наши, справедливые.

— Что же ты предлагаешь, Трофим Игнатьевич? — спросил Мантусов.

— Ничего особенного, Матвей Федорович. Предлагаю сделать как положено: судить.

— Судить? — Воронец удивленно присвистнул. — А кто нам дал такое право?

— Советская власть, — спокойно отозвался Сазонов. — Суд-то наш не зря зовется народным. В нем народ полный отчет с виноватых требует. А у нас самый что ни на есть крайний случай. Дезертирство! Человек на своих товарищей руку поднял. Ни понять такого, ни простить нельзя.

Сазонов умолк, и снова надолго наступила тишина. Уж очень суровы и беспощадны были слова, сказанные парторгом. Но возразить нечего — против справедливости не пойдешь.

— Мичман верно говорит, — глухо произнес Галута. — Раз ты всех нас не за понюшку табаку продал, значит, получай кару.

— Вин же почти уси продукты спер, — поддержал Галуту Семенычев. — При рачительном расходе нам бы еще надолго хватило.

— О чем речь? — хмуро заметил Мантусов. — Назначай трибунал, командир.

Семибратов ждал, пока выскажутся все. Ему важно было знать, что думают люди. А думали они верно.

— Что ж, комиссар, — негромко сказал Семибратов. — Тебе придется быть председателем.

— Кандидатура самая подходящая, — сказал Мантусов. — Возражений не имеется.

Сазонов повернулся к нему.

— Согласен. При условии, если ты тоже войдешь в состав трибунала.

— А кто ж третий? — спросил Воронец. Семибратов обвел десантников взглядом.

— Пусть будет рядовой Семенычев. Он постарше нас.

Военный трибунал заседал по всей форме.

— Шумейкин Иван Петрович, одна тысяча девятьсот двадцать второго года рождения, дважды судимый, амнистированный, обвиняется…

На вопросы Шумейкин отвечал сквозь зубы. Он уже оправился от пережитого потрясения и презрительно усмехался: самодеятельность, а не суд.

Сазонов долго терпел, потом возмутился:

— Перестаньте, Шумейкин! С вами не шутят!

И по тому, как это было сказано, Шумейкин понял: а ведь действительно не шутят. Могут и припаять!

И тогда он начал юлить, изворачиваться: он не дезертир и ни от кого не бежал. Он хотел сделать лучше для всех. Все боялись, а он рискнул. Подмога же нужна! Небось доплыл бы да сообщил куда следует — в ножки ему поклонились бы.

Эта версия так понравилась Шумейкину, что он стал повторять ее на разные лады.

«Ловко придумано, ничего не скажешь, — отметил про себя Пономарев. — Экий же скользкий тип, голыми руками не ухватишь! Сукин сын, почище Вальки Зубцова. Гляди, еще и выкрутится».

Он сидел в сторонке и слушал то, что говорилось. Но когда Шумейкин нашел столь неожиданное объяснение своему поступку, Пономарев едко усмехнулся. Он даже испытал что-то вроде зависти. Но чувство зависти уступило место досаде. Ну зачем же так врать? Кого Шумейкин хочет обмануть?

«А что, если ему действительно поверят?» — подумал Пономарев, и ему стало неприятно. Он попытался побороть это ощущение. В конце концов, ему-то какое дело? Но досада не проходила, а, наоборот, усиливалась. И чем сильнее изворачивался и лгал Шумейкин, тем неприятней было Пономареву слушать его. Уж кто-кто, а он-то знал Шумейкина: ради других и пальцем не пошевельнет. Это точно! Все для себя, только для себя. Если будет выгодно, мать родную продаст!

В какой-то момент Пономареву почудилось, что Шумейкина слушают сочувственно. Он заволновался. Как же так? Неужели все-таки могут поверить?

Пономарев обвел взглядом присутствующих, и ему захотелось закричать: «Братцы, разве вы не видите? Раскройте шире глаза!» В этот момент Пономарев, пожалуй, впервые почувствовал, что люди, сидящие здесь, рядом с ним, не то чтобы дороги ему, а как-то близки и понятны, что он с ними!