Николай Великанов - Схватка в западне

— Легки вы на помине, Елизар… э-э-э, Лукьяныч, — сказал Редкозубов, когда купец уселся за стол. — Мы, знаете ли, недавно о вас говорили. И скажу вам… э-э-э, приятный сюрприз для вас имеем.

Шукшеев насторожился:

— Сюрприз? Какой сюрприз? Боюсь я сюрпризов, ваше высокоблагородие.

— Понимаю вас, понимаю. — Редкозубов даже встал, чтобы придать своему сообщению особую значимость. — Милейший Елизар Лукьяныч, у нас ваша дочь с младенцем… э-э-э, Любовь Матвеевна!

— Дочь?! Любовь Матвеевна!.. — будто подстегнутый взвился Шукшеев. — Ах, кухарка!.. Ах, дерьмо!.. Это — самозванка, а не Любовь Матвеевна. Надо же, и вас она обвела вокруг пальцев…

В глазах Редкозубова удивление и смятение:

— Не понимаю вас. Почему самозванка? Почему обвела… э-э-э, нас вокруг пальцев?..

— Не дочь она мне, — запальчиво объяснил Шукшеев. — В служанках держал я ее. А как связалась с большевиком-совдеповцем, вкусила, видать, собачьей жизни, так ишь чего придумала — за купеческую дочь стала выдавать себя. Ишь, сучье семя… Где она, эта самозванка? Дайте взглянуть на нее. Где она у вас? Покажите мне ее. Покажите.

Румянец на лице Редкозубова сменился на пунцовую пламень. Войсковой старшина разгневался:

— Как она могла?! Я вам скажу, это же… И я, старый пень, поверил… — Он раздраженно позвал своего подручного, не назвав его против обыкновения Василием Фомичом: — Вахмистр! Ну, где вы там, вахмистр? Сыщите немедленно Любовь… э-э-э, эту женщину с ребенком. И вас, сотник, — Редкозубов кинул Трапезникову, — прошу принять меры по розыску…

Махтола погрузилась в беспросветную черную ночь. Редко где мерцали в окнах блеклые огоньки. Но в трех местах тьма расступалась перед ярким светом — это горели костры у сборной избы, где казаки из конвоя Булыгина обогревались после объезда дворов с подводами купеческого поезда, у въезда в станицу со стороны Ургуя да у моста через речку; там несли караулы охранные посты.

Прапорщик Мунгалов с редкозубовским вахмистром и поселковым атаманом обыскали почти все избы, но самозваной Шукшеевой дочери нигде не нашли.

— Куда могла деться, злодейка? — скрипел женским голосом вахмистр. — Не провалилась же сквозь землю…

— Как бы не в тайгу дернула, — заключил атаман.

— С мальцом? По такой холодине? — усомнился вахмистр.

— Знаю их, большевиков. Они на што хошь отважатся.

Мунгалов сплюнул:

— Замерзнет — туда и дорога.

— А что скажем их высокородию?

Прапорщик махнул рукой:

— Ладно, утро покажет, что сказать. А сейчас — спать.

— Осталось два двора, ваше благородие, — предупредил поселковый атаман, — Кондюрина и Улетова. — Может, проверим все ж?

Мунгалову изрядно уже надоело шастать по ночи, заглядывать в чужие постели. Он колебался:

— Два двора, говоришь… — Помедлил, затем сказал атаману: — Сам проверь, доверяем. Если обнаружишь самозванку, тащи в дом Ерохова. Благодарность заслужишь. — Он толкнул в бок вахмистра, добавил: — Нам с вахмистром посты еще обходить…

Когда в дверь кондюринской избы загромыхал кто-то громко и настойчиво, сердце Любушки екнуло: за ней пришли. Она лежала неподалеку от двери между широкой лавкой, заваленной всякой домашней всячиной, и кадкой с водой, не смея шелохнуться, чтобы не разбудить Тимку, не вспугнуть сонно раскидавшихся рядом с ней на полу ездовых мужиков.

На стук поднялся хозяин.

— Кого там?

— Атаман с проверкой.

Любушка задрожала — это за ней, непременно за ней. Она больше не в силах была лежать неподвижно. Ощупала сына, дрожащими руками прикрыла его одеяльцем. «Встану, объявлюсь, — билось в ее мозгу, — пусть меня одну возьмут. Тимоньку бы не тронули. Люди выходят, вырастят мою кровиночку…»

Любушка осторожно встала, шагнула из-за лавки. Хозяйка будто поджидала ее с засвеченной лампой:

— Куда тебя?.. Што ты… — испуганно зашикала она. — Назад! Затаись там с дитяткой.

Заворочались ездовые. Один из них задрал черную бороду, сонно поглядел на Любушку, она присела за кадкой.

Вошедший в избу атаман с порога объявил:

— Ты, Леха, и жинка твоя, стало быть, знаете нонешние законы: большевиков и иных каких укрывать ныне нельзя, Вот я и пришел проверить, нет ли кого у вас посторонних?

Хозяин поспешил с ответом:

— Как нету, есть, вона на полу храпят.

— Што за люди? — громко спросил поселковый.

Бородач растолкал напарника, пробасил:

— Назовись, значитца, хто ты такой. А я, однако, Чернозеров, из станицы Серебровской, в извоз мобилизованный.

— Банщиков, из Карымской, — протер глаза второй ездовой.

— Они по твоему указу у нас на постое, — пояснил Кондюрин. — Их писарь твой приставил к нам вчерась.

— Про то я знаю, — прошелся по избе атаман. — А других посторонних нет больше?

— Дак какие другие. Вот они все тут, сам видишь.

Пока поселковый оглядывал ездовых, постель Кондюриных, хозяйка засуетилась.

— Не желашь, Титович, рюмочку? — предложила угодливо. — Чай, морозно, продрог, гляжу, по ночи колотясь с делами атаманскими.

Поселковый развернулся к двери:

— В другой раз. Прощевайте. — Уже на выходе из избы он кинул Кондюрину: — Завтра, может, снова проверим. С прапорщиком Мунгаловым. Так што гляди, Леха.

После ухода атамана Любушка немного успокоилась. Но уснуть до утра так и не смогла.

А с рассветом махтолинская улица ходуном заходила от топота множества конских копыт. Любушка припала к оконному стеклу: не Тимоша ли со своими ребятами? Хозяин, выходивший на двор за дровами, рассеял ее надежду, сообщил жене:

— Слышь-ка, Улита, Трапезников казаков по тревожной поднял. Будто на тракте не спокойно. Допекают, кажись, партизаны. Гонец будто бы прискакал: ургуйцы гарнизон наш на помощь кличут.

Любушка взмолилась хозяйке:

— Помогите, тетечка Улита, в лес уйти. Поскорее бы. А то атаман вдруг заявится. Обещал ведь пожаловать с проверкой.

— Поможем. Не беспокойся, милая, — обнадежила Кондюриха. — Пущай обвиднеется малость. Алеха на покос припроводит. Там местечко какое ни есть для жилья тебе с дитяткой. В землянке печь с дровами. Как-нибудь уладишься на времечко.

Ночная изморозь на открытых свету сосновых ветвях с появлением солнца истаяла. Лишь в коридорах таежной чащобы по низам на молодой поросли лежал синеющий сумрак пушившегося инея.

Солнце гляделось ярко, но занимавшийся день веял знобкостью. Разгуливался северный ветер, грозящий первым снегом. Противно кричало летавшее над самыми верхушками деревьев воронье. В гуще елового колка зацокала белка. Хрустнул примороженный валежник под ногами сторожкой козы. И дятел: «тук-тук-тук» — гулко пробарабанил по сухому стволу и умолк.

Тулагин чутко ловил лесные звуки. Загадал: если вскоре еще раз постучит дятел — недолго ждать кого-нибудь из разведчиков.