Александр Линевский - Мир приключений, 1929 № 01

Сильно отдало плечо, раздался выстрел и в лесу ответило эхо: пах-пах!

Меркулов стал прицеливаться в Нежданова.

«Кончено!» — подумал Нежданов.

Дуло пистолета, направленное прямо в лицо, выражение ненависти и презрения в позе и во всей фигуре Меркулова, и это убийство, которое сейчас совершит порядочный человек среди бела дня, и эта тишина и неизвестная сила, заставляющая Нежданова стоять, а не бежать — как все это таинственно, и непонятно, и странно!

Тотчас же раздался выстрел.

В это самое время Нежданова сильно кольнуло в грудь, пониже правого плеча, он упал и лишился чувств.

Час спустя Нежданов уже лежал в постели… Весь дом переполошился. Елене сделалось дурно… К ночи с ним сделался жар… Явился доктор из города… Гошев сказал ему, что Нежданов сам себя поранил по неосторожности, на что доктор отвечал: «гм!» — но, получив тут же в руку 25 р. серебром, промолвил:

— Скажите! Это часто случается, точно.

Ночь была не хороша для Нежданова… Жестокий жар его мучил. К утру ему полегчало. Перемена к лучшему продолжалась недолго.

Он еще не потерял памяти и понимал, что ему говорили; он еще боролся. «Не хочу бредить» — шептал он, сжимая кулаки — «что за вздор!» — И тут же говорил: «Ну, из восьми вычесть десять, сколько выйдет?»

К вечеру он потерял сознание.

Елена в сопровождении доктора вошла в кабинет. Доктор успел шепнуть ей, что нечего думать о выздоровлении больного. Она взглянула на Нежданова… и остановилась у двери, до того поразило ее это воспаленно и в то же время мертвенное лицо.

«О боже, — думала Елена, — зачем смерть, зачем разлука, болезнь и слезы?… Что же значит это улыбающееся, благословляющее небо, эта счастливая отдыхающая земля? Ужели это все только в нас, а вне нас вечный холод и безмолвие? Ужели мы одни… одни… а там, повсюду, во всех этих недосягаемых безднах и глубинах, — все, все нам чуждо?..

«Елена!» — раздалось явственно в ее ушах. Она быстро подняла голову, обернулась и обомлела. Нежданов, белый, как снег, приподнялся и глядел на нее большими, светлыми, страшными глазами.

— Елена! — произнес он — я умираю.

Она с криком упала на колени и прижалась к его груди.

— Владимир… Я надеюсь…

— …Станемте говорить правду. Со мною кончено. Попал под колесо. И выходит, что нечего было думать о будущем. Старая шутка смерть, а каждому внове. До сих пор не трушу… а там придет беспамятство и фюить! (он слабой махнул рукой). Ну, что же мне вам сказать… Я любил вас! Это и прежде не имело никакого смысла, а теперь подавно. Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается… Я нужен России… Нет, видно не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… Постойте, я путаюсь… Тут есть лес…

Нежданов положил руку на лоб. Елена наклонилась к нему.

— Владимир, я здесь…

Он разом принял руку и приподнялся.

— Прощайте, — проговорил он с внезапной силой, и глаза его блеснула последним блеском. — Прощайте… Послушайте… ведь я вас не поцеловал тогда… Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет…

Елена приложилась губами к его лбу.

— И довольно! — промолвил он и опустился на подушку. — Теперь темнота…

Елена тихо вышла.

— Что? — спросил ее шопотом брат.

— Он заснул, — отвечала она чуть слышно.

Нежданову уже не суждено было просыпаться…

Пять лет прошло с того времени.

Какого горя не уносит время? Какая страсть уцелеет в неравной битве с ним?

Елена вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние…. у Елены воспитывается бедная родственница.

В знойный полдень 26 мая 1871 года в Париже, когда уже восставив Парижской Коммуны было подавлено, в одном из тесных переулков батальон версальцев брал баррикаду. Несколько пушечных выстрелов уже разбили ее; ее защитники, оставшиеся в живых, ее покидали… Как вдруг на самой ее вершине, на продавленном кузове поваленного омнибуса, появился высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном красным шарфом.

В одной руке он держал красное знамя, в другой — кривую и тупую саблю, и кричал что-то напряженным голосом, карабкаясь кверху и помахивая и знаменем, и саблей. Версальский стрелок прицелился в него — выстрелил… Высокий человек выронил знамя и, как мешок, повалился лицом вниз, точно в ноги кому поклонился… Пуля прошла ему сквозь самое сердца.

— Tiens! — сказал один из убегавших инсургентов другому. — On vient de tuer le Polonais!.

Этот «Polonais» был — Илья Меркулов.

Юмористический рассказ

Иллюстрации Н. Кочергина

Ночью сняли белье с чердака. Белье было мокрое и принадлежало самой боевой гражданке в доме — Ханукиной, из 74 номера. Вор игнорировал оба эти обстоятельства. Отсюда вывод: или вор был посторонний, не знакомый с личностью гражданки Ханукиной, или, если домашний, то из самых отпетых, которому ничего не составляло пожертвовать покоем остатка своих дней. Даже при гарантии, что преступление никогда не будет раскрыто, ни один нормальный человек добровольно на такую казнь обречь себя не мог.

Для управдома Мымрина это было ясно, как полуватная лампочка, пока он с шести утра метался по дому, напутствуемый проклятиями потерпевшей. Было похоже на китайскую казнь колоколом, от которой человек неминуемо сходит с ума.

Приглашенный для составления акта милиционер вскоре начал обнаруживать все признаки нервного расстройства: выкурил, не отрываясь, пачку «Совета», потерял два карандаша — свой и управдомов, — ничего толком не написал и, наконец, позорно сбежал, шепнув Мымрину:

— Собаку приглашать не советую, она ее загрызет…

Кто кого был должен загрызть по соображениям милиционера — собака Ханукину или наоборот? — для Мымрина так и остаюсь неясным.

Потеряв способность что-либо соображать, управдом отсиживался по темным углам, по чердакам и подвалам, выжидая, когда Ханукина объявит, наконец, перерыв. Но чем дальше, тем становилось очевиднее, что перерыва сегодня не будет. Ханукина была вездесуща и неиссякаема, всюду его находила и кляла в круто завороченных выражениях за головотяпство, бездарность и тунеядство. Когда терял остроту индивидуальный метод воздействия, Ханукина принималась за все правление жилтоварищества. Каждый из входящих в правление получил свое, вплоть до седьмого колена по восходящей и нисходящей линиям.