Александр Линевский - Мир приключений, 1929 № 01

— Что далее? — говорил он… А!.. Портрет генерала… Но отчего ему рожу перекосило? Разве такие бывают генералы? Разве генералы имеют кривой нос? А зачем глаза его смотрят — один в Москву, а другой в Питер?.. К чему рисуют такие святочные хари?… Будто это генерал? Подожди, я доберусь до тебя, — сказал он, погрозив генералу кулаком…

При дрожащем свете огарка генерал мигнул — одним глазом в Москву, другим в Питер.

— Молчи, чорт, — кричал наш герой. — Генерал разумеется ни слова.

— Поговори ты у меня! — Генерал не говорит.

— Хорошо же! — Иван Семеныч всадил долото в лоб генерала.

— Я тебе и брюхо распорю!.. — Распорол. Но вдруг на него нашло раздумье. В эту минуту он походил на египтянина, которому сфинкс задал неразрешимую загадку.

В чем же состояла эта загадка? В вопросе: «Что мне надо?».

…Неожиданно лицо осветилось чем-то в роде небесной радуги.

— Кажется так? — спросил он, ударив себя по лбу. Он совсем просветлел… Не узнать его теперь: светел стал он, ясен, радужен, похож на сторублевую ассигнацию…

— Именно так… Да!.. Знаю, что мне надо… Что?.. Бабу надо…

Иван Семеныч оделся и пошел на улицу искать себе бабу.

На другой день утром Нежданов встретился в сенцах с новым лицом.

Это было очень жалкое создание, молодая тоже девушка, лет двадцати. Замечательно прекрасные и добрые глаза бедной девушки с какою-то спокойною простотою поглядели на него.

— «Какие у нее глаза!» — подумалось ему.

Девушку звали Машей. Она стала жить у Ивана Семеаыча.

Нежданов и Маша стали друзьями. Однажды девушка рассказала ему свою горькую жизнь.

— Мой отец был уличным музыкантом, — говорила она. — Я была совсем еще девочкой, когда умерла моя мать. В тот вечер— мы л шли из нашего бедного жилища… Всего более мучила меня в это мгновение матушка. Зачем мы ее оставили? Одну?

— Зачем мы, папочка, оставили там маму?. Воротимся домой! Позовем к ней кого-нибудь.

— Да, да! Да! Маничка, так нельзя, нужно пойти к маме, ей там холодно. Поди к ней, Маничка, поди; поди., а я тебя здесь подожду… Я ведь никуда не уйду.

— Я тотчас же пошла, но едва только взошла на тротуар, как вдруг будто что то кольнуло меня в сердце. Я обернулась и увидела, что он уже сбежал с другой стороны и бежит от меня, оставив меня одну, покидая меня в эту минуту! Я закричала сколько во мне было силы и в страшном испуге бросилась догонять его: он бежал все скорее и скорее… Я уже теряла его из вида. Мучительное ощущение разрывало меня: мне было жаль его… Мне хотелось догнать его только для того, чтобы еще раз крепко поцеловать, сказать ему, чтоб он меня не боялся, что я не побегу за ним.

— Папочка! Папочка!.. — но вдруг поскользнулась на тротуаре и упала у ворот дома. Мгновение спустя, я лишилась чувств…

Когда Маша говорила, она постепенно краснела, как будто ее речь ей стоила усилия, как будто она заставляла себя ее продолжать.

— С тех пор я живу где день, где ночь, — закончила она.

С этого момента Владимир точно переродился.

Он испытал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь смотрел куда-то поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой. Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем.

Он только чувствовал, что оно должно быть где-то, и искал его. Во всем близком, понятии он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное… Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем… И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал…

Есть в Петербурге сильный враг всех получающих 400 рублей в год жалования или около того. Враг этот никто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда их девать… Все спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать, как можно скорее, пять-шесть улиц и потом натоптаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают таким образом все замерзнувшие на дороге способности и дарования к должностным отправлениям.

В один из таких дней Нежданов с Машей вышли по направлению к Невскому. Невский проспект есть всеобщая коммуникация Петербурга… Какая быстрая совершается фантасмагория в течение одного только дня! Сколько вытерпит он перемен в течение одних суток!

Ветер, по петербургскому обычаю, дул со всех четырех сторон, из всех переулков.

У Казанского собора происходило что-то совсем необычайное.

Толпа напоминала осенний темный вал океана, едва разбуженный первым порывом бури; она текла вперед медленно. Глаза блестели возбужденно…

Вдруг — как будто вихрь ударил в лицо людей, и земля точно обернулась кругом под их ногами. все бросились бежать…

Нежданов почувствовал — как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественной силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины и его начало в нее втягивать…

Он вернулся домой один. Когда Маша не явилась и на следующий день, он пошел ее разыскивать. Справлялся у знакомых…

…Отправился к частному приставу. Нежданов вошел к нему в то время, когда он потянулся, крякнул и сказал: — «Эх, славно засну два часика!» и потому можно было предвидеть, что приход посетителя был совершенно не во время. Частный был большой поощритель всех искусств и мануфактурностей; но государственную ассигнацию предпочитал всему. «Это вещь,»— обыкновенно говорил он: — «Уж нет ничего лучше этой вещи: есть не просит, места займет немного, в кармане всегда поместится, уронишь — не расшибется».

Частный принял довольно сухо Нежданова и сказал, что после обеда не то время, чтобы производить следствие, что сама натура назначила, чтобы наевшись, немного отдохнуть… Нежданов приехал домой едва слыша под собою ноги. Были уже сумерки. Печальною или чрезвычайно гадкою показалась ему квартира после всех этих неудачных искании.

Ранее обыкновенного лег он в постель, но, несмотря на все старания, никак не мог заснуть.

Он лежал и думал:

«Есть две стороны в жизни каждого человека: жизнь личная и жизнь стихийная, роевая»…

«Во мне они слабо выражены обе».

«О, Гамлет, Гамлет, датский принц, как выйти из твоей тени? Как перестать подражать тебе во всем, даже в позорном наслаждении самобичевания?»

«Счастлив тот человек, который продолжает начатое, которому преемственно передано дело: он рано приучается к нему, он не тратит полжизни на выбор, он сосредоточивается, ограничивается для того, чтобы не расплыться — и производит. Мы чаще всего начинаем вновь, мы от отцов своих наследуем только движимое и недвижимое, да и то плохо храним; от того по большей части мы ничего не хотим делать, а если хотим, то выходим в необозримую степь: иди, куда хочешь, во все стороны — воля большая, — только никуда не дойдешь; это — наше многостороннее бездействие, наша деятельная лень».