В. Срезневский - Мир приключений, 1928 № 07

— Ладно, ладно, ничего больше тебе не скажу! — подумал Карло Б. и закурил вторую папиросу.

Узенькая тропинка змеилась среди скал, белая, каменистая, сухая, как высохшее русло потока. Слоями поднимался из нее жар и зной: июльское солнце казалось как-то особенно скоплялось и сгущалось в ней, и рождалось впечатление, что какие то невидимые костры пылают под этой тропинкой, накаливая ее. От времени до времени далеко мелькала полоса лазурного моря; оно вырезывалось как бы в рамке, среди углов нагроможденных каменных глыб. Но это море было так далеко, как будто оно находилось уже на другой планете, там, где кипела жизнь, пестрели краски и цветы, а смотрели на него с другой, уже умершей, потухшей планеты, где даже кустарники мастиковых деревьев производили впечатление каких-то ископаемых окаменелостей, готовых рассыпаться при первом к ним прикосновении.

Лошадь в поводу арестанта окончательно выбилась из сил, вся спина ее вспарилась, она шаталась, ей постоянно приходилось изображать козу: так трудно было карабкаться по камням. Но человек был безжалостен к ней, и его непрестанный, понукающий крик повторялся безостановочно все с одной и той же интонацией, и походил на грустное, монотонное завывание голодных диких зверей по ночам в пустыне. Впрочем он и к себе не знал никакой жалости: помогал лошади изо всех сил, и его пропотевшая спина сравняла теперь цвет маленького белого квадратика, как бы стирая это клеймо позора.

Взгляд командира миноносца останавливался то на крупе лошади, то на спине человека с громадным удивлением. Было ли это вызвано солнцем, или нестерпимыми толчками тележки или белым сверканием скал, но что-то новое рождалось в его мысли, что-то, похожее на раскаяние при виде этих двух живых существ, страдающих из-за него; и, сам себе не объясняя почему, он чувствовал громаднейшую разницу в своих теперешних переживаниях и тех былых переживаниях, когда он смотрел на такие же согбенные, измученные, желтокожие фигуры японцев и китайцев, «кули», которые столько раз тащили его в «дженерикше». Тогда он глядел на их обливающиеся потом тела совершенно равнодушно; почему же теперь он относился к этому совершенно иначе, глядя как из-за него страдает этот злодей, совершивший какое-то преступление?

Потому ли, что он знал, что с ним нельзя было говорить… и ему нельзя было заплатить? Но как-бы велика ни была вина этого человека, все же становилось нестерпимым сознавать, что он, Карло Б., является теперь каким-то орудием искупления этой вины.

Вот почему при особенно крутом и трудном подъеме, когда животное и человек, слившись в одном усилии, образовали как бы одно измученное, доведенное до отчаяния существо, лошадь дрожала и подгибала колени, а человек, надрываясь, тащил ее, понукая и голосом, и жестом, — командир миноносца не смог дольше терпеть, крикнул «стой» и соскочил.

— Ну и теперь, конечно, этот изверг № 752 сбросит меня туда в овраг, — сказал про себя Карло Б. — С ним ведь, говорят, шутки плохи, и разговаривать не рекомендуется, а тем более, что, ведь, ему терять нечего, прикончит — одним человеком больше или меньше, для не. о все равно… Впрочем, посмотрим…

— Вам что-нибудь угодно, господин командир? — униженно спросил преступник, обнажая голову и вытягиваясь по-военному рядом с лошадью.

— Э, 752-й, да ты еще хитришь! — подумал изумленный офицер.

Но вслух он сказал:

— Да! Мне угодно, чтобы ты малость отдохнул, торопиться не к чему.

— Как вы изволили сказать? — переспросил каторжник с таким выражением в голосе, как говорит человек, который услышал что-то совершенно ему непонятное.

Усталость придала его глазам абсолютную чистоту и наивность детского взгляда, и, засияв безграничным удивлением, смотрели теперь эти глаза на офицера, который с самым невозмутимым видом глядел вперед и, казалось, думал о чем-то совершенно другом. Пот крупными, обильными каплями стекал с лица арестанта. «Грубым в своей застенчивости жестом он несколько раз стер его со щек наружной частью руки и снова повторил:

— Как вы изволили сказать?

— Говорю, чтобы ты отдохнул, кажется, понятно, и ничего в этом нет удивительного!

— Для меня это удивительно… ведь, я уже отвык… — пробормотал 752-й и не без усилия прибавил: — Спасибо вам!..

И с неестественной напряженностью стал смотреть куда-то в пространство: видно было, что все мускулы его лица и рот дрожали от бесплодного усилия что-то выговорить. И вдруг, выпустив поводья лошади, он сжал голову обеими руками, зажмурился и, начав какое-то ужасное проклятие, тотчас же, без всякого перехода, не договорив этих страшных ругательных слов, зарыдал так глухо, безнадежно долгим рыданием что оно напоминало не человеческий голос а завывание ветра. И лошадь повернула голову к нему, стараясь еще один раз решить задачу, неразрешимую не только для лошадей, но и для всех, — понять, что такое человек. Но она ничего не поняла и не стала больше смотреть.

— Клянусь честью, есть еще нечто неожиданное и непредвиденное на этом свете. — решил про себя Карло Б. — Хорош бы я был, если бы я поверил словам заведующего колонией преступников и не заговорил с ним.

И, обратившись к арестанту, рыдающему все с тем же безграничным отчаянием, он сказал ему:

— Успокойся… успокойся!..

Вокруг них грозные, гордые скалы, вспыхивая тысячами ослепительно белых огней, как бы преломляли в себе, отражая их эхом, вопли отчаяния и слова утешения, Лошадь аккомпанировала ровным правильным ритмом своего дыхания рыданиям каторжника, словно намеренно внося эту новую спокойную ноту в безнадежность других звуков. И все понятия людские — страсти, пороки, предрассудки, условности, законы — казались теперь лишь абсурдом, чем-то давным-давно изжитым народами легендарных времен; и не существовало в эту минуту других людей, кроме этих двоих, сравненных абсолютным одиночеством, не знающим прошлого.

— Успокойся, — повторил белый серому с коричневыми полосами, — что с тобой? Кем ты был?

Рыдание постепенно стихало и перешло, наконец, в молчание, но в нем чувствовалась какая-то нерешительность, замешательство…

И вдруг серый человек с коричневыми полосами решился, приподнял голову:

— Вы видите перед собой бывшего матроса нашего итальянского королевского флота, — сказал он. — Да, истинная правда. Звали меня Баттист Н… И я был вестовым командующего эскадрой миноносцев М. семь лет тому назад… А!.. Вы уже поняли?. Вспомнили? Ну, и довольно.

Да, довольно. Взгляд офицера стал холодным, как лед, и он этим взглядом показал, что с него «довольно» и дальше слушать он не желает. К чему это «дальше»? Конечно, он помнит. Ведь, все газеты того времени были полны этим ужасающим случаем, и весь флот долго и много говорил о нем… Так, значит, перед ним сейчас человек, совершивший ряд постыдных преступлений: он был вестовым командующее Эскадрой и вместе с ним прибыл в отпуск в Турин, там влюбился во француженку, шансонетную певичку, обокрал все драгоценности у жены своего командира и дезертировал, убежав со своей девицей в Марсель… дезертир и вор… Но через несколько дней, — судебным процессом не выяснены были мотивы преступления, — через несколько дней он задушил эту порочную особу, погубившую его… убийца… Его разискивали, нашли, преследовали, и он защищался, как зверь, ранил одного из агентов, и арест его, судя по газетным сообщениям, был «выдающимся по буйству». Итак: дезертир, вор, убийца и бунтарь…