Виктор - Страшные Соломоновы острова

– Уже, – уставясь в костер, произнес он. – Не хотел говорить. Потому что это за гранью моего понимания. У меня рак легких. Был. – Он прикоснулся рукой к левой стороне груди. – С прорастанием опухоли в плевру. Третья стадия. Это приговор. Поэтому я и махнул рукой на здоровый образ жизни и вернулся к алкоголю и табаку. И заставил себя не думать о болезни и жить, сколько суждено. На всю катушку. Сегодня я успел сделать три дела. Сходить в кирху, попросить у мамы прощения и сделать томографию. Про маму говорить не буду, извините. А томография показала полное отсутствие опухоли. Конечно, предстоят еще более тщательные анализы, но врачи убеждены – я здоров. Как это может быть – не понимаю.

– А чего тут понимать? – хмыкнул друг. – Как просвещенный европеец, ты просто обязан созвать пресс-конференцию и рассказать всем интересующимся о бабушке Земляного Дедушки. И предложить построить у того моста здравницу «Последний путь». Рискуя при этом получить еще один диагноз – буйнопомешанный.

Дитер обескуражено развел руками, а напарник перевел взгляд на меня.

– А ты чего притух? Давай, колись. Чего ты там копнул эдакого и что за полшажка не сделал?

Я неохотно потянул очередную сигарету из пачки. Покрутил, кинул в костер.

– Не помню, почему без тебя, но по весне поехал я покопать на Тихвинку. Хабара почти ноль, вот только попалась мне висюлька странная. Брошь не брошь, медяха литая размером с Катин пятак. Кольцо в кольце, а в середине звезда Давида шестиконечная. Ну, орнамент странный. Будем дома – покажу.

– Ну, это понятно, – пробасил подельник. – Вместе съездим потом, прикопаем, где взял. А по второму вопросу чего скажешь?

Я окунулся в воспоминания.

– Да ерунда, если честно. В двухтысячном по Аргуту сплавлялись. Это река такая на Алтае. Шестерка. Ну, в смысле – шестая, высшая, категория сложности для прохождения. Приложило меня там, кстати, в пороге, от души. Есть там такой Карагемский прорыв. О нем совсем отдельная история, потом как-нибудь расскажу. Оч-чень непростое место. Так вот мы там на поляне катамараны собирали, к сплаву готовились. Куча народу, ясный день. И приспичило мне отлить. Ну, отхожу в кустики чисто формально, метров на пятнадцать. Сделал свои дела и по пути решил ветку облепихи зацепить. Сделал крюк метра три. И вдруг такой меня ужас обуял…

Смотрю на траву перед собой и понимаю, что туда становиться нельзя. Что это даже не смерть, а что-то куда более страшное. Стою, ничего не понимаю. Вон ребята переговариваются. Я их вижу, а они меня. Солнце светит, река шумит, птички поют. А меня колбасит, спасу нет. В общем, сделал я шаг назад, развернулся как в дурном сне и на ватных ногах кое-как в лагерь вернулся. Мучился очень долго от стыда за непонятную трусость свою и интенсивно потом доказывал сам себе, что я не такой. Стыдно вспоминать. Потом списал на непонятки и забыл. Такая вот история.

Не сводящая с меня глаз Хеля несмело напомнила:

– А возвращались мы к мосту зачем? Ты что-то вспомнил?

Тут я взбунтовался.

– Эй, народ, хорош меня пытать. Ну, было и было. Чего привязались? Пойдем на лунную дорожку смотреть.

И мы пошли к воде. Полная Луна лупила вниз как ополоумевший прожектор. По воде скользили нереально четкие угольные тени от проплывавших по небу облаков.

– Колдовство, – тихо прошептала Хеля, прижавшись к Димычеву плечу. – Зазеркалье.

И тут меня пробрало. Сознание раздвоилось, и тот, новый я почти полностью вытеснил из сознания меня прежнего, оставив ему роль пассивного наблюдателя.

– Димыч, – обратился я к другу, – футболка чистая подлиннее найдется?

Подельник, задумавшись, утвердительно кивнул.

– Отдай Змее. Хеля. Иди в палатку, скидывай с себя все и одевай футболку. Потом – ко мне.

А сам пошел по берегу, выискивая сердцем подходящее дерево. Нашел. Обнял, послушал. Оно. Подошли ребята. Я, с трудом размыкая губы, произнес:

– Дитер. Стой и молчи. Ни звука. Понял? А вы разувайтесь.

Недоумевающие ребята медленно разулись и встали рядом со мной. Тот, второй я, уверенно ронял слова:

– Встаньте у этой березы. Одну руку положите на ствол, вторую – друг другу на плечо. Хеля – Димычу, и наоборот. Ногами встаньте не на корни, а на саму землю. Закройте глаза. Вслушайтесь. Это называется материнский круг. Приготовьтесь повторять за мной каждую фразу. Первый Димыч.

В висках моих ртутным набатом билась тяжелая кровь. В глазах плавали радужные круги. Я впитывал кожей все шорохи и запахи ночного леса. Луна опаляла сетчатку глаз под закрытыми веками. Пора. Я прикоснулся ладонью к стволу, чуть выше рук ребят. Из горла тихим гулом полились слова.

– Земля моя. Матерь моя изначальная от сотворения мира.

– ... от сотворения мира, – из бесконечного далека донесся голос девушки.

– Эту женщину я нарекаю своей, и да продлит она Род мой.

– Этот мужчина мой, и да продлю я Род его, – шепотом слетели слова с опаленных губ Хелены.

– И что не успею сделать я, сделают дети наши во имя вечной жизни твоей.

Звук наших голосов сверкающим инеем ложился на затихший лес.

– И жизнь суженой, дороже жизни моей.

– ... дороже жизни моей, – тянулись по стволу вибрации голоса друга.

– И даже смерть не разлучит нас. Так было и так будет.

– ... Так было и так будет, – в унисон отозвались ребята.

Береза жгла ладонь нестерпимо. Я, приходя в себя, уронил руку. Сил не было совсем. Сознание постепенно приходило в норму. Ошеломленная Хеля со страхом прошептала, глядя на руку:

– Она жжется.

Димыч бережно взял ее ладошки и прижал их к своему лицу. Девушка обессиленно поникла в его раскрывшихся объятиях.

– Идите, ребята, в воду. Потом спать. Хеля, не бойся. Холодно не будет. Сегодня ваша ночь, – пробормотал я и, шаркая ногами по земле, побрел к костру.

Потом мы долго сидели с Дитером, щурясь на огонь и молча прихлебывая из бутылки по очереди...

– Ich verschtehe, – сказал вдруг немец. – Und der Tod wird uns nicht trennen. И смьерть нье разлучьит наз.

Конец первой книги