Сизя Зике - Горячка

Я протянул руку. Возможно, жест мой был несколько робким. Очень медленно я положил руку ей на плечо, чтобы повернуть девушку к себе. Она послушно разрешила прижать себя. Передо мной были ее блестящие черные глаза, удивленные, несколько испуганные, и я прижал ее к себе, склонившись, чтобы прикоснуться к ее губам.

В самый последний момент она отвернула лицо и, в приливе робости, сунула голову мне под мышку. Меня это чрезвычайно тронуло. Очень ласково я погладил ее по волосам, после чего, приподняв ее, я поцеловал ее в шею. Она тут же ответила мне горячими ласками, и я почувствовал на своей шее ее маленькие зубки. После этого я попытался осторожно приподнять ее голову, но Малышка всякий раз сжималась в клубок, прижимая коленки к телу. Только лишь после длительных ласк она очень медленно подняла лицо и глянула на меня.

Она была совершенно серьезной; глубоко вздохнула, закрыла глаза и выставила свои губы к моим. В тот самый момент, когда наши губы должны уже были коснуться, она вдруг расхохоталась и откинула голову назад. С лицом, закрытым ладонями, она заходилась длительным, ничем не сдерживаемым и несколько деланным смехом.



Пауло и Монтань вернулись со слоновой костью поздно ночью: четыре прекрасных экземпляра бивней, каждый чуть ли не двухметровой длины. Но, нет в мире совершенства! Во время возвращения двигатель пироги накрылся. Сцепление полетело, повсюду торчали разбитые шестерни. Походило на то, что поломку было не исправить, что лишало нас одной пироги для обратного пути.

Я громко выразил собственную радость по поводу слоновой кости, а также отчаяние по вопросу двигателя, очень громко пожаловался на собственную ступню, еще громче выразил сожаление в связи со всеми чудесными днями охоты, которой был лишен, и, восхищенный, побежал лечь спать, имея перед собой обещание провести очередной день с Малышкой.



Утром, первым, что я увидал, было ее лицо.

Я присматривался к нему издалека, или же, когда оно было рядом, прослеживал за каждой его деталью, и мне это было не скучно. Я думал только о ней. Я желал лишь оного – чтобы она была рядом.

Целые дни я проводил на кухне или над рекой, где она стирала. Когда у нее было время, мы отправлялись на прогулки, держась за руки. Татаве шел за нами, а Бебе путался под ногами. Еще мы долго купались и игрались в реке, и тогда она отиралась об меня своим маленьким тельцем и удирала со смехом, проскальзывая у меня между рук. Целый день мы обменивались взглядами и улыбками. Невозможно описать, как на меня это здорово действовало.

Во время наших тет-а-тет Малышка была просто невероятно красива. Казалось, что она даже красивей, чем в начале нашего романа, поскольку здесь нужно воспользоваться именно этим словом.

Я все время желал коснуться ее невероятной, светлой кожи, как у таитянки, бархатистой, пробуждающей желание. Тогда я гладил ее лицо, очень нежно, иногда долго-долго целовал ее в щечку. Ее волосы, густые словно грива, тончайшая прелесть ее запястий и ладоней, всякое проведенное с нею мгновение, всякий раз, когда я видел ее, делали меня счастливым.

Она была живой и очень умной. В свой работе она восхищала меня своими умениями, а еще больше – своим организаторским чутьем. Для девушки в таком возрасте это было деликатным и трудным заданием. Но со своими обязанностями она справлялась прекрасно, по ее причине ничто и никогда не обламывалось.

Она тщательно изучила словарик Монтаня и теперь задавала мне массу вопросов. Не имея понятия о грамматике, она не могла составлять предложений на правильном французском, зато словарный запас был у нее богатым. Задавая ей вопросы, я открыл, что она прекрасно может высказываться и выражать свои мысли.



В ней сосуществовали две личности: именно это меня в ней и привлекало. Ее белую часть составляли светлая кожа, деликатность черт и удивительная прелесть движений. Ну а кроме того, в ней оставалась одна только Африка. Когда она растирала просо для Лилипутов в огромной деревянной ступке, у нее были такая же выгнутая луком спина и долгие, регулярные движения рук, как у всех африканских женщин, растирающих просо. У нее были прекрасно сформированные мышцы, она была замечательно сложенная и суховатая, привыкшая к трудам жизни. Во время наших забав я не раз имел возможность заметить силу ее рук и бицепсов, развитых упражнениями со ступкой.

Вечером, когда все уже лежали в своих постелях, я отправлялся к ней; мы садились возле ее москитной сетки, в ее маленьком салоне. Там же, чаще всего шепотом, мы разговаривали о всем и ни о чем, ради самого удовольствия пребывания вместе.

- Ты, уехать?

- Да, когда-нибудь я уеду.

- Ты, уехать, твоя дом?

- Нет, не домой. Хотя, наверное, так. У меня везде есть дома.

- Ты, много дома? Ты делать дом, я в дом все стирать, делать чисто. Ты приходить, довольный.

Иногда она рассказывала мне бесконечные истории о собственной деревушке, где было много братьев и братьев отца, где мужчины подкладывали свинью один другому, а женщины напускали одна на другую злые чары. Я слушал невнимательно, поглощенный игрой теней на ее щеках или же долгим изгибом ее шеи, загипнотизированный ее громадными черными глазами, отдаленными от моих всего на пару сантиметров. Потом я отправлялся спать с легким сердцем, более расслабленный и счастливый, чем когда-либо ранее.

Единственные периоды времени, которые мне не принадлежали, это ее ночи и часы ближе к вечеру. Я бы охотно узаконил свои отношения с Малышкой относительно двух моих товарищей, но как только Пауло с Монтанем появлялись рядом, девушка становилась официальной и даже убегала, если я приближался к ней. Тогда я встречал ее, что меня весьма печалило, уже значительно позднее, на наших вечерних посиделках с болтовней.



Наивность наших первых поцелуев привела к тому, что Малышка сделалась мне еще дороже. Впервые это случилось в лесу, когда, по причине неожиданного вдохновения, я взял ее за плечи, склонился и прижал свои губы к ее. Она застыла в неподвижности. Когда же я продлил свой поцелуй, она отскочила с ладонью у рта, как бы насмехаясь надо мной. Потом, когда я протянул ей руку, подошла. Я снова поцеловал ее. Она привыкла. После нескольких попыток она начала отвечать на мои поцелуи.

И ей это чертовски понравилось. Настолько сильно, что она уже не желала их прекращать. К поцелуям она относилась как и ко всему остальному: еще одна прерогатива жены по отношению к мужу, Элиясу, и вот она уже сама вцеплялась в меня, чтобы прижать собственные губы к моим. Находясь в кухне, она бросала все, чтобы усесться мне на колени и страстно целоваться. Она подкрадывалась ко мне, когда я перевязывал себе руку, и вешалась мне на шее, целуя приоткрытыми губами. Она прижимала меня к себе, сама прижимаясь ко мне, и все время придвигала свое лицо к моему.