Василий Стенькин - В осажденном городе

Виктор Зиновьевич был на два года моложе Аустрина, но тоже успел пройти школу революционного подполья. Когда началась германская война, призвали в армию. На фронте вступил в партию, работал в полковых комитетах. Перед революцией вместе с частью прибыл в Петроград, был избран членом исполкома Нарвского района, затем — военным комиссаром Московско-Заставского района. Когда послали в чека, попросился ближе к фронту.

…В субботу Груня и Паша вместе с Евдокией Калистратовной поехали в Ахуны. Этот небольшой дачный поселок вольно разбросился по берегам старицы Суры, в семи верстах от города. Вплотную к поселку примыкает засурский лес. Узкие тропинки петляют по березовым рощам, златоствольные сосны гордо взметнули к небу кудрявые вершины; багряные гроздья рябины ярко горят на темно-зеленом фоне листвы. Изумительная красота, отличные рыбные заводи, обилие грибов и ягод манят в Ахуны усталых горожан. Летом там скапливается столько народу, что появление нового человека никто не замечает.

У старой женщины вызвали подозрение не сами люди, а «вертопрашество», которое они принесли с собою.

Девушки сидят на скамейке, щелкают подсолнухи и беспечно болтают. Кажется, им нет никакого дела до обитателей соседнего дома. Готовясь к этому вечеру, они надели свои лучшие платья, красиво уложили волосы.

Паша рассказывает о родном Минусинске, где прошли ее детские годы.

— А далеко отсюда ваш город? — спросила Груня, никогда не слышавшая о таком городе.

— Далеко, в Сибири. Три, а может быть, четыре тысячи верст.

— Батюшки! Сколь велика русская земля! А речка у вас есть?

— Большая! Енисей называется.

— Холодно там, наверное?

— Очень холодно, морозы бывают больше пятидесяти градусов. Зато летом жара нещадная.

— Как же люди-то живут?

— Ничего, живут. При царе туда революционеров ссылали. Мы, ребятишки, бегали к ссыльным: то кусочек хлеба, то яичко, то бутылку молока передашь. От них я и узнала правду. Мне, однако, и пятнадцати не было, еще в гимназии училась, я листовки разбрасывала, исполняла поручения ссыльных. Когда царя свергли, уже в партии была… И в Петрограде и в Москве побывала.

— Пашенька, какая же ты счастливая!

— Ага, я очень счастливая. Мне все удается. Чего ни задумаю, обязательно добьюсь…

К дому Волоховых шли молодые мужчины. На девушек никто не обращал внимания. Со стороны главной улицы поселка свернули два парня, остановились.

— Девушки, угостите семечками.

— А у нас у самих мало, — ответила бойкая на язык Груня.

— Ты почему такая сердитая?

— Меня мамка из люльки выронила, — ответила Груня под общий хохот.

— Потанцевать не хотите? — спросил тот, который был повыше ростом и с усами бабочкой.

— Мы не сумеем по-вашему, — проговорила Паша, сверкнув глазищами.

— А мы научим.

— Да, уж вы, пожалуй, научите…

— Точно, любить научим, обещаю. Мы придем за вами.

— Ой, обещалкиных развелось, хоть пруд пруди! — воскликнула Паша, рассчитывая подзадорить парней.

Вскоре на открытой веранде зажегся свет, заиграл граммофон. Через несколько минут молодые люди вернулись и стали более настойчиво приглашать девушек. Паша и Груня поломались для приличия, ссылаясь на то, что плохо одеты, не по-праздничному, и что боятся прогневить свою милую тетушку. Наконец все четверо направились к дому Волоховых.

В ночь на 19 августа в помещение Чембарской почты ворвались, выбив прикладами дверные пробои, пьяные солдаты. Они протянули насмерть перепуганной телеграфистке листок, вырванный из школьной тетради, и потребовали немедленно передать телеграмму в Волчий Враг, Владыкино и Мачу.

В телеграмме, подписанной уездным военным комиссаром Шильцевым, сообщалось, что Советская власть в Чембаре свергнута; зажиточным крестьянам приказывалось как можно скорее выслать отряды на помощь восставшим.

Другая группа солдат подошла к воротам тюрьмы, где содержались уголовные преступники, и вручила охраннику приказ о немедленном освобождении заключенных. Шильцев предполагал за счет них пополнить свой отряд. Дежурный помощник начальника тюрьмы, которому охранник передал приказ, категорически отверг это требование и под носом у солдат захлопнул окошечко в железных воротах. Напрасно посланцы Шильцева бухали прикладами. Тюрьма была построена по высочайшему повелению императора Николая I, проездом побывавшего в Чембаре, отвечала всем правилам фортификационной науки и могла выдержать даже долговременную осаду.

Председателю уездного Совета Шуваеву сообщили о начавшемся восстании рано утром. Степан Алексеевич послал на переговоры к мятежникам члена уисполкома Коновалова, жившего по соседству, а сам поскакал на станцию Воейково, чтобы доложить о событиях в Чембаре председателю губсовета Минкину.

Уездный военком Шильцев до войны работал учителем в селе Крыловке. В четырнадцатом году его призвали в армию, Февральскую революцию он встретил в звании подпоручика. Еще на фронте Шильцев познакомился с эсерами и, будучи по характеру авантюристом, быстро сошелся с ними. В Чембаре он считался фактическим руководителем немалой организации левых эсеров.

После левоэсеровского мятежа в Москве Шильцев, полностью поддерживая линию своего ЦК, повел открытую провокационную агитацию среди солдат, призывая их не повиноваться Советской власти. Однажды, выступая перед бойцами отряда, он прямо заявил: «Чехословацкие легионеры — наши первые друзья, и нам нужно молиться богу, чтобы они быстрее вернулись и уничтожили большевиков-узурпаторов».

Солдаты молчали: лакать на дармовщину самогон, спать на чужих постелях с молодыми вдовами — это одно, а идти против народной власти, к чему призывает Шильцев, — совсем другое. Но возражать своему командиру боялись, опасаясь его сумасбродного нрава. Шильцев сквозь пальцы смотрел на пьянство и воровство среди солдат, однако вовсе не терпел ослушания, невыполнения его приказов.

Солдаты целыми днями бражничали в трактирах, и горожане страшились встреч с гуляками в военной форме на малолюдных улицах.

Председатель укома партии Ермил Иванович Барышев и председатель уездного Совета Шуваев много раз указывали Шильцеву на то, что он распустил солдат, разложил дисциплину, и, ссылаясь на предписание Народного комиссариата по военным делам, обязывали его навести порядок в гарнизоне.

Шильцев молча выслушивал справедливые замечания, перевирал их, передавая солдатам, вызывал у бойцов недовольство укомом и уисполкомом, которые будто бы незаконно вмешиваются в их дела. Это недовольство постепенно копилось и готово было в любую минуту выплеснуться наружу. Последней каплей, переполнившей чашу, стали поимские события.