Норман Льюис - Зримая тьма

В свое время мадам Рене была особой легкого поведения и подвизалась в Марселе и, хотя с тех пор она стала одеваться с подчеркнутой суровостью и при каждом удобном случае надевала длинные перчатки, сейчас, опьянев, начала кричать, употребляя самый грубый марсельский жаргон.

После обеда мы вернулись в сад, раскинувшийся под прозрачно-зеленым вечерним небом. Маленькие лампочки, развешанные в винограднике, по милости старенького генератора испускали болезненный трепещущий свет. Словно искорки того же электрического света, над кустами за садом танцевало несколько светлячков.

Над черным треугольником холма, высившегося позади дома, с протяжными звонкими криками носились козодои.

С наступлением вечера в саду снова появились мавританки. Вокруг них собралась добродушно настроенная, шумная толпа полупьяных гостей; одна из девушек перебирала струны похожего на скрипку инструмента, другие хриплыми голосами, гнусавя, напевали какие-то песенки. Мавританки напоминали ярко раскрашенных оживших кукол. Про них рассказывали, что они ежедневно тратят на прическу не меньше шести часов, моются кислым молоком и сбривают с тела всю растительность. Руки их извивались в такт пению подобно змеям. Они то и дело принимались пронзительно смеяться, отчего в волосах у них звенели монеты, а на

висках начинали колотиться спускавшиеся с причесок серебряные стрелки. Сладости, ласки и ребяческий, почти животный смех — таков был мир этих дочерей Сахары. Днем они казались жалкими клоунами, ярмарочными шутами в дешевых блестках и помятом бархате, но сейчас бледный свет фонариков в саду Жозефа превращал их в маленьких сумасшедших арабских принцесс.

Не желая связываться с этой компанией, я вышел в сад и расположился в одной из зеленых беседок; здесь меня и увидела Долорес. С ней была Мария. Всем своим видом они подчеркивали давно заученное величественное безразличие к тому, что на них никто не обращает внимания. Долорес поднялась и, лавируя между столиками, направилась ко мне, сопровождая каждый свой шаг взмахом веера, словно без этого не смогла бы идти.

— Где вы прячетесь? Я всюду искала вас.

— Садитесь и выпейте коньяку.

— Спасибо, я ничего пить не буду.

Долорес долго и тщательно подбирала юбки и наконец уселась. Нелепое атласное платье, которое, казалось, она никогда не снимала, вполне гармонировало с атмосферой этого вечера — поэтичного и тоже нелепого. Ее лицо с бросающимся в глаза грубо подрисованным ртом было зеленоватым в трепещущем свете лампочек, развешанных в молодой листве. За Долорес никто не ухаживал. Нефтяники не обращали на нее внимания, прибегая в необходимых случаях к услугам обитательниц более респектабельных заведений Либревиля. Стоило немного поощрить Долорес, и она с головой погружалась в тоскливые воспоминания о прошлом, принималась рассказывать о смуглом красавце капитане, за которого когда- то вышла замуж, о прелестях унылой андалузской деревушки, в которой она родилась.

— Могу я попросить вас об одном одолжении? — спросила девушка.

— Об одолжении? Конечно, если только это в моих силах. В чем же дело?

Волнуясь, она несколько раз взмахнула веером.

— Не знаю, как и сказать.

— Мы же старые приятели. Не стесняйтесь.

— Вы когда возвращаетесь в лагерь?

— Через несколько минут. Мне нужно встать завтра не позже пяти.

— Вы сможете взять нас с собой?

— Вас?!

— Да, меня и Марию.

— Не понимаю.

— Мы хотим бежать отсюда. Сегодня же.

— Но почему?

— Я вижу, вы не хотите связываться с нами. Но ничего. Извините, что я обратилась к вам с такой просьбой. Пожалуйста, извините.

— Вы поссорились с мадам?

— Нет, нет! Это совсем не связано ни с мадам, ни с Жозефом. Они относятся к нам прекрасно.

— Так в чем же дело?

Долорес не захотела отвечать. Между нами, вырываясь из темноты, царившей среди хилых, ревматических виноградных лоз, порхали маленькие белые бабочки.

— Так что же вас в таком случае тревожит?

— Видите ли, дело в том, что я боюсь.

— Чего?

— Да вот… собаки… Ну за что убили собак? Даже Жозеф напуган. Никто в доме не спит уже несколько ночей.

— Собаки… Но ведь тут мог быть и несчастный случай.

— Нет. Вовсе это не несчастный случай.

— Тогда, возможно, личная месть. На вашем месте я не стал бы так беспокоиться.

— Дело не в собаках. Собак отравили потому, что они кое-кому мешали. Что же будет дальше?

— Просто вы изнервничались. Результат бессонных ночей.

— Знаю. Мне кажется, я сразу почувствую себя лучше, если уеду хотя бы на одну-две ночи. И Мария так думает.

В просьбе Долорес мне послышался отзвук моего разговора с Элен, и это меня встревожило.

— К сожалению, — сказал я, — никак не могу выполнить вашу просьбу. Это невозможно. У нас в лагере дисциплина не хуже, чем в интернате для мальчиков.

— Понимаю. Извините меня. Я не должна была обращаться к вам с такой просьбой.

Долорес попыталась подняться, но я положил руку ей на плечо.

— Поверьте, я сделал бы все, что в моих силах. Но взять вас в лагерь совершенно невозможно. Да наш директор Хартни с ума сойдет!

— Конечно, конечно, я понимаю! Ах, если бы мне только уехать отсюда и вернуться в Испанию! Я недавно получила письмо от своих.

— Родители хотят, чтоб я вернулась. Здесь все кончено. Понимаете, вы можете нравиться людям, и они будут уважать вас, но денет здесь ни у кого нет. Нужно смотреть правде в глаза. Пора возвращаться домой.

— Что же вам мешает?

— Нет денег на билет. Это главное. Кроме того, нужно купить себе что-нибудь приличное, приодеться… Пожалуйста, не подумайте, что я попрошайничаю у вас, — поспешно добавила девушка.

Внезапно мое внимание привлек смех, прозвучавший в толпе вокруг мавританок. Один из нефтяников обхватил мавританку рукой за шею и силой пытался заставить ее отпить виски из фляжки. Остальные девушки прервали свою заунывную песню и то принимались смеяться, то молча смотрели на происходящее. Это не был нормальный человеческий смех, в нем слышалось нечто такое, что разделяло нас больше, чем все остальное. Мавританки смеялись, раскачиваясь на скамейке, гремя браслетами и откинув голову назад. Долорес вздрогнула. Глубокая пропасть отделяла. ее от этих девушек. Их можно было дешевле купить, этих мавританок, однако арабы относились к ним с уважением, они верили, что их профессия предначертана им судьбой и каждая из них — немножко колдунья, способная принести счастье.

— Знаете что? Я попытаюсь что-нибудь придумать за время поездки. Меня не будет дня два, и, возможно, за это время что-нибудь придет мне в голову. Вы согласитесь пойти на какую-нибудь работу?

— На любую! Соглашусь делать все, что угодно. Я могу быть кухаркой, уборщицей, прачкой. И Мария тоже. Она с удовольствием пойдет на любую работу.