Норман Льюис - Зримая тьма

— Вот и хорошо. Мы встретимся, как только я вернусь, и, если к тому времени настроение у вас не изменится, мы что-нибудь придумаем.

— Мы должны действовать точно так же, как действует любой купец. Нужно узнать, в чем они нуждаются, и дать им все, чего они хотят. Пусть наше присутствие будет необходимым — вот суть дела.

Латур был полон решимости отвести малейшее подозрение в альтруизме. Вместе с тем я понимал, что он тщится любой ценой доказать самому себе, будто он еще нужен. Сознавая, что время не на его стороне, Латур пытался как-то возвеличить прошлое, обреченное на забвение.

— Это могли бы быть лекарства или удобрения, — продолжал Латур. — Но получилось так, что мы идем из-за моста. Конечно, нам было бы легче, если бы они сами знали, что им нужно. Обычно мы подсказываем им ту или иную мысль. Нам нужно развить в себе способность мыслить по-купечески.

— Понимаю, — согласился я.

Мэри Хартни мыслила — или чувствовала — почти так же, как Латур. Она тоже хотела быть полезной; хотел этого и проживающий в Эль- Милии миссионер Фултон. По убеждению Мэри, она способствовала просвещению мусульман, добиваясь регулирования рождаемости и уговаривая мусульманских женщин отказаться от чадры. Система Фултона отличалась еще большей простотой: после крещения водой он рекомендовал мусульманам зубрить религиозные формулы и петь псалмы.

Латур избрал более сложный путь, но преследовал, в сущности, ту же самую цель.

Солнце взошло уже часа два назад, а мы все еще поднимались в гору. Мы с Латуром — он сидел за рулем — ехали в первом джипе; за нами следовало еще семь машин. Впереди возвышалась ровная гряда гор, вершины которых купались в залитом солнечном светом небе; вокруг нас и под нами лежали долины, где затаились тени и клубились холодные туманы. Мы словно плыли в океане свежего воздуха, напоенного запахом молодой листвы.

Латур беззаботно болтал.

— Ни о чем другом они и не думают, только об обороне, — говорил он. — Во все времена ими владела лишь одна забота: как бы помешать вторжению чужеземных пришельцев. С этой точки зрения местные крестьяне выбрали превосходное место. С трех сторон река, а с четвертой— отвесная пропасть. Правда, им приходилось километров пять добираться до брода, чтобы переправиться на свои поля, но какое это имело значение?

— А разве они не могли переправляться через реку в лодках?

— Подождите, вы еще увидите, какое здесь течение.

— В таком случае, было бы логичнее построить на другом берегу реки какие-нибудь хижины и ночевать в них в случае надобности.

— Логичнее? Какой логики вы ждете от крестьян? Они — консерваторы и поступают так, как поступали их отцы и деды. Сегодня вы получите некоторое представление о трудностях, с которыми нам пришлось столкнуться. Я не берусь описать, чего нам стоило убедить большое начальство согласиться с нашим проектом. Видите вон то узкое ущелье? Пока мы устанавливали фермы моста, нас дважды засыпало обвалами. Сейчас покажется Умм эль Абид, и вы поймете, с чем нам пришлось столкнуться.

Умм эль Абид оказался примитивной хижиной с развевающимся французским флагом, построенной под карнизом выветренной скалы. Заметив, очевидно, наш подпрыгивающий на дороге джип, из хижины нам навстречу вышел человек. Он остановился в конце узкой полоски солнечного света. Человек был обнажен до пояса, волосы на его груди и руках издали казались частью одежды из шерстяной ткани. Как только мы остановились, он приблизился, козырнул Латуру и пожал нам руку.

— Мистер Лейверс, это лейтенант Расин, сапер. Мы называем его чудо-человеком.

Латур изогнулся на сиденье джипа, ловко развернулся и выпрыгнул на дорогу. Лейтенант кинулся было помочь ему, но не успел.

— Надеюсь, вы совершите для нас еще одно чудо, — обратился к нему полковник. — Горячий кофе для двадцати восьми человек. Как тут свежо! — поежился Латур. — Не представляю, как вы можете ходить в любую погоду в таком виде.

Он рассмеялся и похлопал лейтенанта по плечу. Но молодой офицер, явно чем-то подавленный, даже не поднял опущенных глаз.

Подошли остальные джипы; люди выбирались из машин и, пытаясь согреться, делали какие-то упражнения. Слышался непрерывный шум воды. Нас отделяла от деревни стремительная, клокотавшая у скал река. На высохших под солнцем стенах ближних хижин ползали ящерицы. Несколько крестьян, не обращая на нас никакого внимания, окучивали хенну и красный перец, посаженные на узких полосках земли. Рядом лежала груда аккуратно сложенных мостовых ферм.

Арабы, слуги лейтенанта, принесли из хижины кувшины с кофе. Латур и лейтенант отошли в сторону и остановились на берегу реки, метрах в пятидесяти от нас. Они пробыли с глазу на глаз не больше пятнадцати минут, но, когда возвратились, мне бросилась в глаза резкая перемена в облике Латура. Все его оживление как рукой сняло, он был молчалив, с трудом передвигал ноги и, казалось, уже не пытался скрывать свою физическую немощь.

Через несколько минут мы отправились дальше и ехали молча часа три.

Обедали мы поблизости от какой-то деревни, и тут я впервые заговорил с агрономом, которого мы захватили с собой из Умм эль Абида. Он принадлежал к числу людей, которые долгое время были чрезмерными идеалистами, а теперь пытались скрыть шрамы старых ран под напускным цинизмом.

— Да не нужен им мост, — заявил агроном. — Не нужен, и все. Они отказываются и от моста Латура, и от моих тыкв, хотя они и крупнее и лучше местных сортов. Расин только что сообщил об этом полковнику. Они не хотят, чтобы для них строили мост.

Агроном уже был готов разразиться желчным смехом в ответ на мое удивление, но я, вопреки его ожиданиям, промолчал.

— Да и к чему им мост? — продолжал он с раздражением. — Он только нарушил бы заведенный здесь порядок. Земля около деревни стоит раз в десять дороже, чем земля за рекой, и составляет собственность крестьян из местной аристократии. Именно поэтому они и стали аристократами. Если они позволят Латуру построить мост, то цены на землю уравняются. И не только. Это приведет к настоящей революции, к коммунизму. Все пойдет вверх дном. Райве они не имеют права жить, как им нравится?

— Здесь везде так, — продолжал агроном, когда мы собирались сесть по машинам, — мы пичкаем их лекарствами и считаем, что делаем полезное дело. А в действительности? Старики отказываются умирать, поскольку, в сущности, они и без того бессмертны. После того как мы зарядим их пенициллином, они будут жить лет по сто пятьдесят, если кто-нибудь не прикончит их. Молодые не получают наследства… Вот они и просят, чтобы мы убирались восвояси и оставили их в покое.

Во второй половине дня Латур, казалось, немного повеселел.