Норман Льюис - Зримая тьма

«Эль-Фаролеро». Я смутно помнил этот кабачок. В прежние времена, до начала беспорядков, мы иногда посещали арабский квартал Либревиля и ради забавы бродили по лабиринту его грязных, нищих улиц. Это был притон в испанском районе касбы, представлявший собой полутемную пещеру, пропитанную запахом веревочных подошв и вина, капающего из бочонков.

Расплывшиеся немолодые женщины в повседневных платьях, притопывая ногами и щелкая кастаньетами, дрожащими голосами напевали «La Violetera» перед сборищем тощих мужчин, нищих, как арабы, но не таких жалких. Мужчины награждали исполнительниц жидким» аплодисментами, а иногда и стаканчиком вина… «Для вручения сеньорите Долорес…» «Эль-Фаролеро», должно быть, служил явочной квартирой для всего кочующего племени местных испанских эмигрантов, которые каждую ночь спали в разных постелях. Я представил себе, как явлюсь туда, как меня встретит из-за стойки недоверчивый взгляд мужчины с высохшим, словно дубленым, лицом, как после притворного раздумья он покачает головой и, не отрываясь от своей повседневной работы — какой бы ничтожной она ни была, — скажет: «Черт возьми! Но какая Долорес? Всех их здесь зовут Долорес».

В те дни штатским больше не разрешалось самостоятельно ездить в Либревиль, но мне удалось пристроиться в одном из двух бронеавтомобилей, патрулировавших дорогу. Я сидел рядом с водителем в грохочущей металлической коробке, обливаясь потом и глядя на окружающий мир через ребра стальных жалюзи. За две недели быстро поднялись выросшие сами по себе злаки, повсюду среди зелени виднелись печальные в своей дикой красоте цветы, а виноградные лозы были стиснуты в мощных объятиях вьющихся сорняков.

Водитель был рад, что есть с кем поболтать. Он собирался стать бухгалтером и жаловался, что военная служба на два года оторвала его от учения. У него расстроились нервы, — это было заметно по тому, с каким жаром и горечью он описывал опасности его нынешней службы. Ни о чем другом он говорить не мог.

Неделю назад, рассказывал водитель, арабы захватили экипаж бронеавтомобиля, поломавшегося в дороге. Это тоже были солдаты срочной службы. Как выяснилось, они даже не пытались обороняться, а, видимо, в панике прятались за опущенными броневыми ставнями, пока арабы не подожгли машину. Солдаты выскочили, и мятежники их убили. Арабы, говорил он, с мрачным восхищением чмокая губами, лучшие стрелки в мире, охотятся с самого детства и никогда не позволят себе потратить зря ни одного патрона. Они пробьют вам голову пулей на таком расстоянии, на каком их невозможно достать даже из пулемета. Водитель призвал в свидетели своих товарищей — пулеметчика и радиста, тоже бывших студентов, — которые с унылыми лицами сидели позади нас в пропахшем бензином сумраке, и те подтвердили, что это сущая правда.

Сиди-Идрис, Сиди-Омар, Эль-Мескине. Когда наша машина с шумом проносилась мимо, от стен покинутых домов отражалось эхо. Мы скользили по гнилым апельсинам, валявшимся на улицах. На заборах еще сохранились обрывки плакатов, но прошедшие недавно дожди смыли все содержавшиеся в них обещания и призывы. По дороге попадались развалины крестьянских домов, успевшие зарасти высокой травой.

Я нашел бар «Эль-Фаролеро» на главной улице касбы Либревиля Бу-Айша, по которой медленно прогуливалось множество арабов. Они то и дело останавливались, чтобы обнять кого-либо из родственников или друзей. «Эль-Фаролеро», как мне и помнилось, действительно был притоном. За стойкой торчал низенький мужчина с лицом, словно обтянутым дубленой кожей, — точно таким я видел его в своем воображении. Здесь все говорило об Испании: в клетках щебетали бесхвостые щеглы, разбрасывавшие свой корм на синие, будто пораженные гангреной, окорока; тускло поблескивали высокие бутылки с анисовой настойкой; на стене висел календарь неведомо какого года и красовалась картина, изображающая площадь в Тетуане; посреди которой, повернувшись к зрителям мощным крупом, бежал разъяренный бык. Здесь собирались бедняки с обожженными солнцем лицами, которые считали себя богатыми на том основании, что еще более бедные чистили им ботинки.

Я спросил сеньориту Долорес, и иберийское лицо буфетчика, похожее на мордочку смышленой обезьянки, сморщилось, приняв снисходительное, непонимающее выражение.

— Она носит цыганские серьги, да? Но это еще ничего не дает. Одна из тех самых, вы говорите? Не подумайте, что я стараюсь сбить вас со следа, но у нас есть трое или четверо таких, которые отвечают вашему описанию. Дела у них идут не блестяще. Да в нашем заведении и делать-то нечего. — Перемывая в тазу с грязной водой блюдца и стаканы, он искоса бросал на меня осторожные взгляды и словно невидимыми усиками-антеннами ощупывал окружающий воздух, стараясь угадать, не пахнет ли здесь полицией.

Я уселся за дальний столик около эстрады, на которой стоял огромный измятый барабан, прикованный цепью, как старинная библия, к своей подставке, и пианино без передней крышки, скалившее на меня желтые клыки клавиш.

В исчерканном мелом зеркале я уловил пристальный взгляд официанта; в узком проёме на верху лестницы виднелись ноги арабов, медленно прохаживающихся по улице неторопливым шагом часовых. Для испанцев арабы были «маврами», суровыми и безжалостными. Только испанцы могли жить среди них, выполняя ту же кропотливую, нужную работу, что и мавры, и довольствуясь столь же скудным заработком. Испанцы уважали мавров за их стойкость и упорство, а мавры уважали испанцев за их, в общем, скромный образ жизни и за ум. Из французов в трущобах арабского квартала селились только отбросы общества — уроды, развратники и всякие чудаки, — и арабы знали, как от них избавиться. Но испанцы были просто бедняки — слишком бедные, чтобы позволить себе такую роскошь, как распутство или чудачество.

Я сидел, потягивая горький кофе. Официант отошел от стойки, обогнул чуть ли не всю комнату, сбоку приблизился ко мне, вытер стол и поставил мутный графин с водой.

— Мне кажется, какая-то Долорес бывает здесь по вечерам — участвует в представлении. — Он кивнул головой на эстраду. — Я не могу сказать твердо, потому что, сами понимаете, артисты все время меняются.

— Я ее друг. Она мне писала.

Я вынул письмо и положил его на стол. Официант взял письмо, сощурив глаза, поднес его к свету и положил обратно. Он с благоговением касался письма, водя кончиком пальца по размашистым строкам.

«Да он не умеет читать», — подумал я. Официант протянул ко мне руку ладонью вперед, сдерживая этим испанским — или арабским — жестом мое нетерпение.

— Одну минуточку, — заявил он и исчез.

Какая-то сморщенная старая карга, бормоча