Иштван Декан - Пути-дороги

Покидая село, мы наткнулись на тяжело раненного партизана. Он не мог двигаться. Раненого сняли с повозки и устроили в крестьянском доме, чтобы он не замерз ночью.

Утром партизан, заботам которого были поручены раненые, объехал все село и собрал раненых, но об этом партизане в суматохе забыл.

Тяжелораненый проснулся от сильной стрельбы. С трудом поднялся с кровати и вышел на улицу в надежде, что его возьмут на повозку. Однако все повозки уже уехали, а местные жители, испугавшись стрельбы, попрятались по погребам и подвалам. И только наш тыльный отряд заметил беднягу.

О случившемся было доложено командиру и комиссару отряда.

Лес, в который вошел отряд, лежал в восьми километрах от Буга. Выйдя к его берегам, мы должны были найти удобное место для переправы. Предстояло совершить последний бросок, после которого уже ничто не могло помешать нам соединиться с успешно продвигающимися вперед частями Советской Армии.

Войдя в лес, мы замаскировали хворостом повозки и лошадей, чтобы их нельзя было обнаружить с самолета. Нам нужно было дождаться вечера. Наши разведчики уже осматривали берег Буга, стараясь узнать, сохранились ли через реку целые мосты, какова их охрана, заминированы ли мосты и подходы к ним. Штаб отряда тем временем разработал план переправы через Буг.

Часов в одиннадцать в лесу началось оживление. Всем партизанам «Червонного» (за исключением охранения) было приказано построиться и во главе с командирами отделений отправиться прорубать просеки.

Когда наш взвод прибыл на место сбора, остальные подразделения уже стояли в строю. Командир отряда и комиссар о чем-то разговаривали с командиром одной из рот, а в нескольких шагах от них, низко опустив на грудь голову, стоял какой-то безоружный партизан.

Наш взвод занял свое место в строю. Командир отряда, показав рукой на партизана, рассказал, что он был назначен подбирать раненых, однако оставил в селе, которое атаковали фашисты, тяжело раненного товарища. Видимо, испугался стрельбы и думал только о том, как спасти собственную шкуру. Другие партизаны нашли раненого и вывезли его из села.

— Партизан, бросивший раненого товарища в беде, совершает тяжкое преступление и является косвенным пособником врага. В назидание другим он заслуживает наказания, а именно — расстрела! — закончил командир.

После командира выступил комиссар. Он говорил о той героической борьбе с врагом, которую вот уже четвертый год ведут советские люди — солдаты и офицеры, партизаны и партизанки. Сейчас эта борьба приближается к своему завершению. Советские люди проявляют массовый героизм, о котором человечество будет помнить очень долго. А трусы и предатели, которые, к сожалению, еще встречаются иногда в наших рядах, в том числе такие, кто бросает своих товарищей в беде, не достойны называться советскими людьми.

Далее комиссар сказал, что, по его мнению, этот слизняк вполне заслуживает смерти, но предложил партизанам самим решить, как поступить с ним. Лица партизан были серьезными. Каждый чувствовал, что от его решения будет зависеть приговор — жить виновному или не жить.

На меня эта сцена произвела сильное впечатление. Я внимательно вглядывался в лица партизан.

Время, казалось, замедлило свой бег. Партизаны молчали, молчал и комиссар, не торопил их с ответом.

Первым заговорил высокий партизан лет сорока, стоявший на левом фланге:

— Смерть трусу!

И в тот же миг двадцать или тридцать партизан почти одновременно выкрикнули:

— Смерть ему!

Осужденный еще ниже опустил голову.

— Приговор отряда утверждаю! — проговорил командир и сделал кому-то знак рукой.

По этому знаку из строя вышел один партизан. Он неторопливо снял с плеча автомат и взвел затвор, направив дуло автомата в грудь приговоренному.

Тот стоял бледный, не шевелился и только смотрел на направленный на него автомат.

— Сними шинель! — приказал партизан.

Приговоренный без слов повиновался и, сняв долгополую шинель на меховой подкладке, положил ее на снег перед собой.

Я внимательно следил за его действиями. Видимо, это был аккуратный человек: он не бросил шинель на снег, а сначала сложил ее и уж потом положил. Сделал он это скорее инстинктивно, чем осознанно.

Выпрямившись, он повернулся лицом к командиру и комиссару и попросил разрешения сказать несколько слов.

Командир обратился к строю партизан и громко спросил:

— Решайте, дадим ему последнее слово или нет?

— Дадим! — послышались голоса.

Я часто потом думал, почему партизаны разрешили говорить приговоренному ими же к смерти человеку. Возможно, потому, что он мужественно выслушал смертный приговор. А может, потому, что он так аккуратно сложил снятую с себя шинель, сделано это было не по-военному, а по-граждански. Кто его знает почему?

— Я знаю, что очень виноват и заслужил смерти, — начал приговоренный. — Но я прошу вас не убивать меня как собаку, а разрешить мне умереть с оружием в руках в бою с фашистами. Дайте мне самое опасное задание…

Я снова посмотрел на лица партизан и понял, что они не откажут ему в этой просьбе. Буквально через несколько секунд прозвучал ответ:

— Разрешаем!

Командир отряда и комиссар и на этот раз согласились с партизанами. Партизан с автоматом не спеша занял свое место в строю.

— Верните ему оружие! — распорядился командир отряда и тут же скомандовал: — Отряд, разойдись!

После прорыва фронта я узнал, что провинившийся партизан участвовал в разведке переправы через Буг и погиб в бою против гитлеровцев.

Совершенно неожиданно нас начал осаждать новый «противник» — сыпной тиф. В конце февраля в снежный туманный вечер мы молча цепочкой шли по снегу. Я тащилась за Пиштой, за которым шла всегда, когда мы следовали в пешем строю. С рассвета мы двигались по ровной местности, на которой за целый день встретили только несколько жалких деревьев да чахлый кустарник.

От лошадей шел пар, на ногах у них висели крохотные сосульки, еле слышно позванивавшие при каждом их шаге. Мы шли рядом с повозкой, чтобы не обременять лошадей, которые и без того устали. На повозке сидел только Домонкаш, погонявший лошадей. Одна из наших лошадок была одноглазой, поэтому ее то и дело тянуло сойти с дороги в сторону или отстать от повозки, за которой она шла.

День выдался необыкновенно спокойным: не прозвучал ни один выстрел. Тишина стояла удивительная, и нарушали ее лишь шарканье ног партизан, тяжелое дыхание лошадей да тихий скрип повозок. Я уже привыкла к такой тишине, зная, что она обычно наступает после того, как партизаны пройдут более двадцати километров, когда людям уже не до разговоров, когда все их усилия сосредоточены только на том, чтобы заставить себя переставлять ноги.