Иштван Декан - Пути-дороги

Днем у меня разболелась голова, постепенно боль сделалась более острой, почти невыносимой, перед глазами пошли кроваво-огненные круги, а ноги начали заплетаться даже на ровном месте. Я вцепилась мертвой хваткой в борт повозки, но легче мне от этого не стало. Пишта, заметив, что я с трудом переставляю ноги, подошел ко мне и, внимательно вглядевшись в мое лицо, спросил:

— Ева, что с тобой? Ты устала?

— Голова чертовски болит, — еле слышно ответила я, так как мне даже языком пошевелить было трудно. Мне самой казалось, что голос мой звучит откуда-то издалека. Пишта взял меня под руку и пощупал мой лоб.

— Да у тебя жар! — воскликнул он. — Сейчас же садись на повозку!

Я не стала возражать, так как чувствовала, что вот-вот свалюсь на землю. Без помощи Пишты я и на повозку не взобралась бы. Я растянулась на соломе, чувствуя, как каждый толчок больно отдается у меня в голове. Пишта шел рядом с повозкой и, держа меня за руку, считал пульс. Как только я начинала стонать, он успокаивал меня словами:

— Лежи тихо! Сожми зубы и молчи!

Но я уже не могла молча выносить боль.

Потом я услышала, как мимо повозки проскакал конник и прерывающимся голосом прокричал:

— Танки! Танки!

Колонна повозок распалась: они съехали с дороги на пашню. Возничии вовсю погоняли лошадей. Партизаны соскочили с повозок и побежали сбоку.

— Быстрее! Быстрее! — слышалось со всех сторон.

Наша повозка тоже съехала с дороги и, подскакивая на мерзлой земле, покатилась по полю. Мне же казалось, что и повозка, и лошади топчут мое тело. Голова разламывалась от нестерпимой боли. Пишта отпустил мою руку и куда-то исчез. Это еще больше обеспокоило меня. Собрав последние силы, я села на повозке. Туман был настолько густым, что ничего не было видно уже в пятнадцати метрах. Домонкаш кнутом сильно стегал лошадей, особенно правую, но мы все-таки отставали от передних повозок. Нас обгоняли повозки, едущие за нами, и скрывались в тумане. Я знала, что если мы оторвемся и отстанем от своих, то это в условиях танкового нападения будет равносильно гибели.

Знал это и Пишта, потому и тянул нашу одноглазую кобылку под уздцы. Но и это не приносило желаемого результата. Тогда Пишта привязал вожжи за задний борт телеги, ехавшей впереди нас, чтобы заставить лошадей двигаться быстрее. Время от времени Пишта спотыкался, падал на колени, но и тогда не выпускал из рук поводка.

Резкие боли в голове, похожие на уколы чем-то железным, стали невыносимыми. Я упала на дно повозки и потеряла сознание.

В себя я пришла лишь на следующее утро, хотя и не отдавала себе отчета в том, утро сейчас или вечер. Шел мокрый снег. Падая на мое лицо, он немного освежал меня. Возможно, что именно это и помогло мне прийти в себя. Я хотела было пошевелиться, но не смогла: меня как будто крепко связали по рукам и ногам. Единственное, на что я была еще способна, это поворачивать голову, что и давало мне возможность определить, где я нахожусь. Увидев, что надо мною склонилось чье-то незнакомое лицо, я попыталась сосредоточиться и наконец узнала, что это медсестра. Я не без труда сделала вывод, что нахожусь во власти нашей партизанской медицины. Я настолько плохо чувствовала себя, что мне даже нравилось то, что я не шевелюсь. Вскоре сознание снова покинуло меня, у меня был сильный жар. Меня мучила ужасная жажда, а воды не давали. Я кричала, чтобы мне дали палинки, если не хотят дать воды.

Потом я пришла в сознание, попыталась пошевелиться, но не смогла, этого сделать. Неожиданно я почувствовала, что рядом со мной кто-то лежит. Я повернула голову и узнала Филиппа, солдата из нашего отделения. Лицо его было совсем бесцветным. Затем откуда-то издалека до меня дошел голос Пишты. Он разговаривал с фельдшером, но так коверкал русский язык, что мне, несмотря на мое плачевное состояние, хотелось засмеяться. Говорили они обо мне.

— Сыпной тиф! — донесся до меня голос фельдшера.

Повозки поехали дальше, и я опять уснула, а когда проснулась, то почувствовала в своей руке бутылку. Я отхлебнула глоток, самогон обжег мне горло. Медсестра сказала, что я трое суток ничего не ела и что мне обязательно нужно что-нибудь съесть. Она хотела было забрать у меня бутылку, но я не отдала и снова уснула. Мы все время куда-то ехали и ехали. Когда я снова проснулась, то увидела, что в повозке нас уже четверо. Кто были остальные, я не знала, да меня это, откровенно говоря, нисколько и не интересовало.

В то время меня вообще ничего не интересовало. Я наслаждалась тем, что видела окружающие предметы, слышала звуки и чувствовала, как падает на лицо холодный снег. Потом медсестра принесла мне кусок хлеба с салом. Я откусила, но тут же выплюнула, так как есть не могла. Я даже не помню, пила ли я что-нибудь, кроме самогона. Я не жила, а существовала.

Когда мы останавливались на несколько часов на привал, легкораненым разрешалось войти в дом, а тяжелораненых оставляли на повозках, чтобы не тревожить их. У единственного врача и трех медсестер не было ни времени, ни сил, чтобы переносить раненых туда и обратно.

Мне нравилось, что меня оставляли в повозке. Когда все расходились, устанавливалась приятная тишина, ничем не пахло. Единственное, что меня беспокоило, это холод: ведь я все еще не могла пошевелиться. Медсестры приносили мне молоко или горячий чай, а иногда и суп: глотать жидкость я уже могла.

В перерывах между боями меня навещали мои товарищи. Первым пришел ко мне Йошка Фазекаш, но скоро он и сам попал в медчасть — у него отказали ноги. Йерне свалила малярия, которую он подхватил еще тогда, когда служил в хортистской армии. Чаще всех меня навещал Пишта, и каждый раз он приходил не с пустыми руками, а приносил какую-нибудь еду.

Когда мне стало немного лучше, Пишта рассказал мне о нападении на отряд танков.

По нашим следам шла 44-я дивизия «Галитчина». Она была хорошо вооружена и даже проводила воздушную разведку. Основную ударную силу дивизии составляли танки и мотопехота. Гитлеровские танки неожиданно появились вечером. Наша тыльная сторожевая застава видела огни танков и слышала шум их моторов. К счастью, густой туман и вечерние сумерки помешали гитлеровцам увидеть нас. Вот тогда-то и был отдан приказ немедленно сойти с дороги и двигаться как можно скорее по пахоте. На ровном месте танки легко раздавили бы и нашу пехоту, и наши повозки с больными и ранеными. Спас отряд генерал Наумов, принявший единственно правильное решение.

Колонна повозок съехала с дороги в котловину, тянувшуюся параллельно дороге, сразу же развернулась и двинулась в обратном направлении, так как противник наверняка установил направление нашего движения и полагал, что далеко мы никак не могли уйти.

Мы ехали без остановки всю ночь, зная, что вслед за танками противника пойдет мотопехота. К рассвету мы вошли в большой лес, замаскировались и выставили усиленное охранение. В лесу нас снова окружили.