Алекс Грин - Всемирный следопыт, 1930 № 12

Цепь «лесных дворян», не прекращая огня, начала делать перебежки. Они поняли маневр своих противников и пытались отрезать их от башни. Косаговский поливал наседавшую цепь пулеметным огнем, выпуская ленту за лентой.

— Держишься? — крикнул Раттнер.

— Держусь! — ответил летчик. — Но туго… Да и «Максим» греется!

— Держись, Илья!.. Я сейчас… одна минута! — подбодрял его Раттнер, молотя по замку чеканом. Но огромный, с арбуз, замок плохо поддавался.

— Истома, беги сюда! — крикнул вдруг Раттнер, увидев юношу, кравшегося с рогаткой в руках по стене, невдалеке от башни.

Истома вздрогнул испуганно и, вбежав под арку, тоже принялся бить рогатиной по замку. Но он только мешал Раттнеру.

— Уйди к чорту! — рассердился тот. — Ни вару от тебя, ни товару.

Истома охотно отошел в сторону и встал, опираясь на рогатину.

— Николай!.. — крикнул дико Косаговский.

Раттнер поглядел в его сторону обезумевшими от злобы и отчаяния глазами и увидел валявшийся невдалеке большой, с лошадиную голову камень. Не раздумывая, он поднял его и, тяжело переваливаясь, пошел медленно под выстрелами к башне. Налившись от натуги кровью, поднял камень и, крякнув, опустил его на замок. Лязгнуло железо. Дужка замка лопнула. Скрипнули, растворившись, тяжелые двери.

— Сюда, скорее! — крикнул Раттнер.

Косаговский, схватив пулемет за хвостовую дугу, поволок его к башне. Птуха же бросил гранату в подбегавших «лесных дворян» и этим задержал их.

— Федор, беги же!.. — закричал отчаянно Раттнер.

Птуха, угрожающе размахивая приготовленной гранатой, пятился к башенным дверям и на пороге их наткнулся на стоявшего в нерешительности Истому.

— Чего пнем встал? Убьют! — крикнул Федор и пинком в спину втолкнул юношу внутрь башни.

Закрыв изнутри дверь на тяжелый засов, Птуха сказал удовлетворенно:

— Не-ет, ваша не пляшет! Здесь бинамид нужен, неначе! Это же Перемышль, на великий палец!

— Башня крепкая! — откликнулся Раттнер. — Но мы в ней как в мышеловке.

Выкресав огня и раздув кудель, Птуха зажег толстую церковную свечу. Осветился весь нижний этаж башни, по стенам которого вились крутые переходы крепкой лестницы, ведущей в верхние ярусы.

— Поднимемся в верхний ярус, — сказал Раттнер. — Надо посмотреть, что делают «лесные дворяне».

Из верхнего яруса открывался широкий вид на весь кремль и даже на предкремлевскую площадь.

Пока Косаговский и Птуха устанавливали пулемет рядом с одной из пушек, Раттнер, оглядевший внимательно кремль, заметил, что Крестовые ворота были уже снова заперты. А это значило, что они отрезаны от всего города, и что помощи им ждать неоткуда. Бежать из Смердьей башни тоже невозможно было. Пушечные амбразуры, прорезанные в сторону города, были так узки, что человек ни в коем случае не протиснулся бы в них.

«Не буду расстраивать ребят, — подумал Раттнер, — но мы через два, самое большее три дня вынуждены будем сдаться или умереть от голода и жажды…»

— Отдохнемте, товарищи! — предложил он товарищам. — Разделимся на три смены: я, Птуха и ты, Илья, будем дежурить по два часа каждый.

— Но ведь нас не трое, а четверо! — удивился Косаговский, указывая на Истому. — А потому я предлагаю разделиться на две смены, по два человека в каждой. Это вернее будет! Мало вероятности, что заснут сразу оба часовых. А с одним этот грех может случиться.

— Ладно! Будь по-твоему! — согласился Раттнер почему-то с видимым неудовольствием.

— На первую смену предлагаю себя и Истому, — продолжал Косаговский. — Согласны?

Раттнер согласился и на этот раз, но нахмурился еще больше.

Косаговский сидел на краю амбразуры прислонившись к пушечному лафету. Истома примостился внутри башни, около пулемета…

Кремль, налитый тьмою и безмолвием, лежал под ногами Косаговского. Лишь со стороны собора неслись уныло величавые звуки тягучих церковных песнопений. Не то отпевали кого-то, не то молились о чем-то.

Косаговский думал об Анфисе, и полынная горечь разлуки обжигала его сердце.

«Есть ли будущее у нашей любви?»— спрашивал он себя и сам пугался этого вопроса. Он поднял правую руку, разглядывая перстень, подарок Анфисы. Но красавец гранат, не получая света извне, не играл, не брызгал кровавыми лучами, был темен, слеп и тускл.

«Носи этот напалок, никогда не снимая!»— вспомнились ему слова Анфисы, и она встала вдруг перед ним близкая, желанная, с глазами скорбными, таящими невыплаканную тоску.

Косаговский вскинул голову и, ударившись затылком о пушечный лафет, очнувшись от грез, открыл глаза.

Он увидел, что потолок башни залит трепетным багровым светом. Кремль, насколько хватал глаз, был темен. Снаружи в башню свет проникнуть следовательно не мог. Но откуда же тогда эти багровые зайчики на потолке?

Быстро, но бесшумно поднялся Косаговский на ноги и выглянул осторожно из-за пушечного лафета.

Истома сидел верхом на пулемете и камнем, обернутым тряпкой, загонял гвоздь в пулеметный ствол. Но тряпка не поглощала полностью звука, и камень, ударяясь о гвоздь, звякал.

А за спиной Истомы, закутавшись в плащ, в темной бархатной шапочке, отороченной соболем, надетой поверх белого платка, стояла Анфиса. Она держала в руке церковный многосвечник, утыканный горящими свечами.

В первый миг Косаговскому показалось, что Анфиса светит Истоме, помогая ему в работе. Но, взглянув в ее глаза, округлившиеся, с пустотой дикого ужаса в зрачках, он понял, что Анфиса перепугана встречей с Истомой и его таинственной работой.

Косаговский выдернул из кармана «Саваж» и, пригнув через пушку, навалился на плечи Истомы. Но юноша выскользнул из рук летчика и схватил лежавшую близ пулемета рогатину.

Косаговский отступил, встав на край амбразуры. А Истома пошел на него, как на медведя, выставив рогатину.

Анфиса дико вскрикнула.

В тот же миг что-то темное, бесформенное мелькнуло в воздухе, и на голову Истомы упал бушлат Птухи. Юноша рванулся в сторону. Но Федор, размахнувшись со злобным неистовством, ударил его по голове:

— Вот тебе, кашалот тупорылый!

Истома упал.

Послышались торопливые шаги на башенной лестнице, и над плечом Анфисы показалось встревоженное лицо Раттнера.

Одного взгляда было достаточно для Раттнера, чтобы понять все случившееся. Он быстро подбежал к пулемету, нагнулся и тотчас прислонился беспомощно к стене.

— Конечно! — сказал он, указывая на гвоздь, загнанный глубоко в пулеметный ствол. — Стрелять нельзя!