Николай Васильев - Три жизни одного из нас (litres)

– Так тебе, козлу похотливому, и надо! Пленился плотью он обильной! Развел турусы на колесах: цветочки, кофеечки, смехуечки! Во рту – ландрин, во взгляде – сахарин! Задумал лебедь щуку раком – а воз и ныне там! И воз там и она там, а ты каждый вечер тут, на этой долбаной пятикилометровке, когда уже ни одна сволочь моторизованная не проедет, а если вдруг откуда-то возьмется, то хрен остановится!

А мороз все щипал, слабый убийственный ветерок не стихал, и до спасительного бора было не меньше полутора километров, а колени и бедра Карцева (понятно, что мучился здесь он) совсем занемели…

– Хоть была бы любовь великая или близость душевная, – вяло думал он, продолжая вынужденный бег. – Ведь нет этого, совсем мы разные, только что гормоны играют в унисон – чем и держимся… То есть когда ей наскучит эта предварительная канитель, то отдастся она мне с энтузиазмом. А что потом? Тянуть волынку?

– Но ведь с Тамарой Иосифовной ты был не прочь тянуть такую же волынку, – ехидно возразил внутренний голос. – Или она была самая тебе пара? Да и с Наташей ты о сердечной близости не думал, а только лакомился и лакомился…

– У Наташи не было претензий на мое сердце, а Юле-то «чувства» подавай…

– И в этом она по-женски права. У влюбленной секс куда сильнее, глубже, чем у равнодушной… О-ох, бля, околеваю же!…

Глава тринадцатая. Бал-маскарад.

К концу третьей недели ухаживаний Карцев заподозревал, что инкубационный период Юлиного любовного заболевания может оказаться неопределенно большим. Но тут грянул Новый год и похерил сроки. Праздновать решили в Криволучье, на костюмированном бале, традиционно проводившемся геологами поселка в «стекляшке», то есть кафе-столовой. Начинался бал в половине первого, после застолья в семейном кругу, и длился до утра. Организаторы, помимо сбора денег, требовали, чтобы все приходили в маскарадных костюмах.

– Хотите, чтобы было весело? Тогда побольше фантазии и к черту обыденность! И готовьте к костюму небольшой эстрадный номер – а вы как думали? Покажите себя, наконец, во всем блеске!

Готовились они с Юлей отдельно друг от друга и даже встречали Новый год порознь: она – у Светы, а он – у Степановых, вместе с четой Карпенко. Впрочем, его костюм был скорее символическим: просто Маша нашила вдоль брючин и рукавов голубой рубашки какую-то блестящую бахрому, а Пашка одолжил черное картонное канотье, в котором был на своем утреннике. Сам Сергей дополнил образ этакого мексиканца, наклеив тонкие усики и взяв с собой гитару. Степановы и Карпенки изображали селян, но первые – среднерусских (сарафан и шаль; поддевка, сапоги и картуз), а вторые – украинских (вышитая сорочка, черевички и монисто; красные шаровары, кушак, смушковая шапка и брылистые усы). Особенно колоритна оказалась Галя Карпенко: чернобровая, румяная, дородная, улыбчивая – вылитая Солоха! Они и номер потому заимствовали из «Сорочинской ярмарки».

Новые друзья Карцева, Митяй и Владимир, тоже обещали прийти с подругами, хотя многие в «гареме» не хотели менять обжитой уют на разнородное общество. Митяя женщины обещали нарядить лаптем, а Протоиреев решил остаться в излюбленном образе, считая, что Леннон в Криволучье – это всегда фантастика. В чем будет Юлия – оставалось загадкой.

И вот когда с новогодними формальностями было покончено, почти все население Криволучья высыпало на морозные улицы: кто просто орал и пускал ракеты, кто шел на площадь, где под расцвеченной гирляндами елкой стояла большая накатанная горка, но многие двигались к залитой огнями столовой, на бал-маскарад. По дороге Карцев свернул к «гарему»: условности требовали проводить Юлю на бал. На пороге он встретил Светину компанию – с неизменным верзилой Серегой и кутавшейся в долгополую шубу Юлией. Посыпались поздравления, челомканья…

– Что это у тебя под носом, Сережа? – вдруг спросила бесцеремонная Светлана.

– Это я уже в образе, Светик, – обезоруживающе улыбнулся Карцев. – Вот и гитару пришлось захватить… "Тонадос де медья ночес!…" – для убедительности проголосил он и отбил чечетку.

– А-а, ну там посмотрим… – заулыбались уже отчасти знакомые с его талантами девушки, а Юля, заглянув радостно ему в лицо, плотно подхватила за локоть.

В привычном столовском гардеробе место предоставили только мужчинам. Женская раздевалка была устроена в кабинете заведующей столовой и к ней стояла очередь. Не слишком часто кабинетная дверь отворялась и из нее выпархивала какая-нибудь экзотическая пава, обычно в маске или полумаске. Мужчины, сами переодеваясь за временной занавеской, успевали подсматривать и сообща определять, кто есть кто. Но в одном случае спасовали: обрядившаяся японкой женщина так густо наложила белый грим, подтянула глаза, скрыла руки перчатками, уши париком, шею лентой, а фигуру валиками, так мелко семенила и деревянно кланялась, что все лишь напрасно таращили глаза. Артистка!

Карцев, которому переодевать было нечего, толкался в раздевалке лишь из солидарности. Наконец, он надел полумаску, канотье и вошел с гитарой в зал. В его дальней половине были столики, наполовину уже занятые маскарадной публикой, слева, за раздаточной стойкой, выстроились резервные закуски и бутылки, а справа, в углу, притулилась елочка в огнях и рядом – музыкальный центр с мощной акустической системой. Передняя половина зала оставалась свободной для танцев.

Включено было все освещение и при появлении в зале новой костюмированной фигуры раздавались поощрительные хлопки – но более или менее дружные. Карцеву, естественно, хлопнули жидко, и тут же началась овация: в залу вслед ему вошла местная красавица и большая выдумщица, Евгения Рязанова (в девичестве Гальская). На этот раз она преобразилась в негритянку: темнокоричневый грим, бесчисленные косицы с бусинами, маечка-топ (под которой внятно обрисовывались крупные соски немалых грудей) и короткая юбочка из густо свернутых петлями магнитофонных лент, а ниже – бесконечно длинные ноги в коричневых же колготках, с эротическим вихлянием выцокивающие на высоких каблуках…

Отыскав свой столик (он должен был сидеть уже не со Степановыми и Карпенко, а в Светланиной компании), Карцев еще некоторое время смотрел украдкой в сторону Рязановой-Гальской, будучи под впечатлением, но тут его отвлекла полная тишина в зале… Он повернул голову ко входу, и сердце дрогнуло: навстречу шла еще одна статная красавица, в которой он едва узнал свою Юлю. На ней было голубое платье из какой-то струящейся материи, очень длинное, но вверху обхватывавшее лишь живот и, отчасти, грудь, застегиваясь сзади, на шее. Поэтому основной эффект красоте Юлии давало не платье, а изобилие белейшей, без пятнышка, кожи и совершенная полнота рук, декольтированной, свободно колышашейся груди, округлой высокой шеи, мягкого овала лица и (как выяснилось при усаживании ее за стол) безупречно гладкой спины с эротичной ложбинкой вдоль всего позвоночника. Ее волосы были зачесаны вверх и убраны под небольшую чалму из той же материи, а глаза скрывала полумаска, что, на взгляд Карцева, было излишне, так как Юлю здесь и так мало кто знал. Оттого, видимо, и замерла на пару мгновений публика, разглядывая прекрасную незнакомку… Но вот все опомнились и дружно захлопали, проводив гурию взглядами до места, рядом с этим шустрым Карцевым. Тот невольно приосанился и обежал взглядом зал: «Вот так, ребяты!».