Карл Май - Том 9. По дикому Курдистану. Капитан Кайман

— Он у меня на службе.

— Давно?

— Давно.

— Мутеселлим, ты говоришь неправду! Еще вчера этого арнаута не было у тебя на службе. Об этом человеке я тебе смогу побольше твоего рассказать. Если хаджи Линдсей-бей говорит, то это лишь дело его совести, никого другого это не касается!

— Ты был бы прав, если бы мне рассказали это лишь про него.

— А что еще?

— Он друг человека, который мне кажется очень подозрительным.

— Кто же этот человек?

— Ты!

Я изумился.

— Я?! Бог милостив, он смилуется и над тобою!

— Ты говорил со мною о мутасаррыфе и сообщил, что он является твоим другом.

— Я говорил правду.

— Ложь!

— Что? Ты смеешь обвинять меня во лжи? Тогда мне больше нечего здесь оставаться.

Я поднялся и притворился, что хочу покинуть селамлык.

— Стой! — крикнул комендант. — Ты не уйдешь!

Я повернулся к нему.

— Ты мне это приказываешь?

— Да.

— А кто ты такой, чтобы мне приказывать?

— Сейчас я выше тебя по положению, и, если я тебе велю остаться, ты подчинишься!

— А если я не останусь?

— Тогда я тебя заставлю это сделать! Ты мой пленник!

Оба лейтенанта поднялись. Селим-ага тоже встал, хоть и очень медленно.

— Твой пленник? Ты сошел с ума? Салам!

Я снова повернулся к двери.

— Взять его! — велел он.

Оба лейтенанта схватили меня с обеих сторон. Я остановился и захохотал сначала в лицо одному, затем, повернувшись, второму, после этого они, один за другим, отлетели от меня и, пролетев сквозь помещение, свалились под ноги мутеселлиму.

— Вот тебе твои лейтенанты! Подними их! Я говорю тебе, что я пойду, когда это мне будет угодно, и ни один из твоих арнаутов меня не удержит! Но я останусь, потому что я должен еще с тобою поговорить. Правда, учти, это я сделаю лишь для того, чтобы доказать, что я не боюсь турок. Итак, спрашивай дальше, какие у тебя там еще есть вопросы?

Этот турок, похоже, еще никогда не видел подобного сопротивления, он привык, что перед ним каждый низко гнул спину, и, мне казалось, он был в полной растерянности, ибо совсем не знал, что ему делать.

— Я сказал, что ты мутасаррыфу не друг, — возобновил он разговор.

— Ты же прочел его письмо!

— Но ведь ты против него боролся! Где?

— В Шейх-Ади!

— Докажи это!

— У меня есть свидетель!

— Пусть он придет!

— Я исполню это твое пожелание.

На кивок мутеселлима ага вышел из комнаты. Через несколько секунд он возвратился вместе с мосульским макреджем, который, даже не удостоив меня взглядом, прошагал мимо меня к коменданту и опустился на том же месте, где я перед этим сидел. Судья тут же схватился за наргиле [42] Наргиле — вид курительной трубки, то же, что и кальян. , стоявший рядом.

— Это об этом человеке ты рассказывал, эфенди? — спросил его комендант.

Он кинул на меня короткий презрительный взгляд и ответил:

— Это он.

— Видишь? — обернулся ко мне комендант. — Макредж Мосула, которого ты должен знать, — свидетель твоей борьбы против мутасаррыфа.

— Он лжец!

Тут макредж повернул ко мне полностью свое лицо.

— Червь! — в ярости выдохнул он.

— Ты скоро узнаешь, какой я червь! — отвечал я спокойно.

— Я повторю: ты лжец. Ты ведь не видел, чтобы я направлял против войск мутасаррыфа свое оружие.

— Это видели другие.

— Но не ты! А комендант сказал, что ты видел это собственными глазами. Назови твоих свидетелей!

— Канониры рассказывали…

— Тогда они тоже солгали. Я с ними не воевал, не пролилось ни капли крови. Они со своими орудиями сдались совсем без сопротивления. И потом, когда вас окружили в Шейх-Ади, я попросил у Али-бея снисхождения к вам; вы должны благодарить исключительно меня, что вас не постреляли там всех без исключения. И из этого ты делаешь вывод, что я являюсь врагом мутасаррыфа?

— Ты напал на орудия и захватил их!

— В этом я сознаюсь!

— И ты будешь отвечать за это в Мосуле!

— О!

— Да. Мутеселлим задержит тебя и отправит в Мосул. Тебя и всех, кто сейчас с тобой. Есть лишь один способ, как спасти тебя и их.

— Какой?

Он подал знак, и три офицера отошли в сторону.

— Ты эмир из Франкистана, ведь немси являются франками, — заговорил макредж. — Я знаю, что ты находишься под защитой их консулов, и поэтому мы не можем тебя убить. Но ты совершил преступление, за которое полагается смертная казнь. Мы должны тебя послать через Мосул в Стамбул, где тебя совершенно определенно подвергнут этому наказанию.

Он сделал паузу. Похоже, ему было нелегко подбирать для выражения своей мысли нужные слова.

— Дальше! — бросил я.

— Правда, ты все-таки был любимцем мутасаррыфа, да и мутеселлим тоже отнесся к тебе благосклонно, значит, им обоим не хотелось бы, чтобы тебя ожидала столь печальная участь.

— Да вспомнит им это Аллах в их смертный час!

— Так вот! Поэтому возможно, что мы откажемся от дальнейшего рассмотрения этого дела, если…

— Ну, если…

— Если ты нам скажешь, сколько стоит жизнь эмира из Германистана.

— Совсем ничего!

— Ничего? Ты шутишь!

— Я абсолютно серьезен. Она ничего не стоит.

— Как это?

— Аллах может потребовать к себе на небо в любую минуту и эмира.

— Ты прав, жизнь находится в руках Аллаха, но это «имущество» следует сохранять и оберегать.

— Ты плохой мусульманин, иначе ты знал бы, что дороги человека запечатлены в Книге.

— И тем не менее человек может отказаться от своей жизни, если он во всем слушается Книги. Ты хочешь это сделать?

— Ну, хорошо, макредж. Как высоко оцениваешь ты свою собственную жизнь?

— По меньшей мере в десять тысяч пиастров.

— Тогда моя жизнь в десять тысяч раз ценнее. Скажи, как так получилось, что турок так низко оценивается?

Он посмотрел на меня с удивлением.

— Ты так богат?

— Да, ведь у меня такая дорогая жизнь.

— Тогда я думаю, что здесь, в Амадии, ты оценишь свою жизнь в двадцать тысяч пиастров.

— Естественно.

— И также жизнь твоего хаджи Линдсея-бея.

— Да.

— И десять тысяч за третьего.

— Это не слишком много.

— А слуга?

— Он храбрый и верный человек, который стоит столько же, что и другие.

— Значит, ты считаешь, он стоит тоже десять тысяч?

— Да.

— Ты сосчитал всю сумму?

— Шестьдесят тысяч пиастров. Так?

— Так. У вас есть с собою столько денег?

— Мы очень богаты, эфенди.

— Когда вы заплатите?

— Никогда!

Было воистину весело наблюдать за лицами обоих турок. Затем макредж спросил:

— Как это так?

— Я имею в виду, что родом я из страны, где царит справедливость. У османов же нет никакого другого закона, кроме их кошелька, и поэтому они торгуют справедливостью. Я не могу заплатить за жизнь, если у меня ее отнимают незаслуженно.

— Тогда ты ее потеряешь.

— Не думаю. Я не торгую своей жизнью, но знаю, как ее защитить, и умею это делать.