Уилбур Смит - Птица не упадет

Фергюс повернулся, но, вместо того чтобы вцепиться в перила, свободной рукой перехватил пистолет.

— Нет! — закричал Марк. — Фергюс, это я! Это я, Марк!

Но Фергюс ушел за грань безумия. В левой руке он держал пистолет и силился нажать спусковой крючок.

— Убить их! — бормотал он. — Убить всех штрейкбрехеров!

Он поднял пистолет, чтобы выстрелить в противника, и при этом медленно поворачивался, зависнув над пропастью на руке Марка.

— Нет, Фергюс! — закричал Марк. Ствол пистолета нацелился ему в лицо. На таком расстоянии пуля снесет половину головы; Марк видел, как Фергюс нажимает на спусковой крючок; костяшка его пальца побелела от напряжения.

Он разжал руки, выпуская запястье Фергюса из пальцев.

Фергюс, вращаясь, быстро полетел вниз. Револьвер так и не выстрелил, а Фергюс отчаянно закричал.

По-прежнему вися вниз головой, Марк смотрел на Фергюса; руки и ноги у того вращались, как спицы в колесе, он быстро уменьшался в размерах, и отчаянный крик звучал все тише; наконец темная точка, пылинка, неожиданно исчезла во мраке, заглох и крик.

Марк висел в наступившей темноте, как летучая мышь; смаргивая пот, он много секунд не мог собраться с силами, чтобы пошевелиться. Его привел в себя продолжительный болезненный стон с платформы наверху.

Заставляя тело повиноваться, Марк ухватился руками за перила и подтянулся. Наконец он смог перевалиться на лестницу и встать на подгибающиеся ноги.

Хелен, оставляя темный влажный след, подползла к краю платформы. Ее защитного цвета брюки промокли от крови, которая все лилась и образовала расползающуюся лужу вокруг того места, где она сидела.

В позе крайней усталости она легла рядом с треножником «виккерса» и закрыла глаза.

— Хелен, — позвал Марк, и она открыла глаза.

— Марк, — прошептала она, но без удивления.

Она будто ждала его. Лицо Хелен было смертельно бледным, губы словно окружены инеем, кожа блестела, как лед.

— Почему ты меня бросил? — спросила она.

Марк неуверенно приблизился. Нагнулся к ней, взглянул на нижнюю часть тела и почувствовал, как рвота подступает к горлу.

— Я тебя правда любила, — голос ее был очень тихим, дыхание легким, как ветер в пустыне на рассвете, — а ты ушел.

Он протянул руку, чтобы развести ей ноги и посмотреть рану, но не смог заставить себя.

— Ты больше не уйдешь, Марк? — спросила она едва слышно. — Я знала, что ты ко мне вернешься.

— Не уйду, — пообещал он, не узнавая свой голос, и на ее ледяных губах появилась улыбка.

— Обними меня, Марк, пожалуйста. Я не хочу умирать одна.

Он неловко положил руку ей на плечи, и голова Хелен качнулась к нему.

— Ты меня когда-нибудь любил, Марк, ну хоть немного?

— Да, любил, — ответил он. Ложь легко слетела с языка.

Неожиданно между ее бедер с журчанием хлынула более светлая кровь. Это лопнула поврежденная артерия.

Хелен вздрогнула, ее глаза широко распахнулись, потом тело обмякло, и голова упала.

Эти открытые глаза были темны, как ночное небо. Марк увидел, как ее лицо изменилось. Казалось, оно растаяло, точно белый свечной воск, который слишком близко поднесли к огню, оно текло, дрожало, изменялось; теперь это было лицо мраморного ангела, гладкое, белое и удивительно прекрасное — лицо мертвого мальчика из далекой страны, и ткань сознания Марка начала рваться.

Он закричал, но из его горла не вырывалось ни звука; крик звучал глубоко в душе; лицо было абсолютно бесстрастным, глаза сухими.

Так его и нашли час спустя. Когда первый солдат осторожно поднялся на верх стальной башни, Марк неподвижно сидел, держа в объятиях мертвую женщину.

— Ну вот, — сказал Шон Кортни, — повесили Таффи Лонга!

Он гневно сложил газету и бросил на пол павильона рядом со стулом.

В темной блестящей листве дерева локвы над ним маленькие птицы острыми клювами высасывали нектар из цветов, и их крылья трепетали, как у мотылька возле свечи.

Все сидящие за завтраком молчали. Все знали, как воевал Шон за помилование забастовщиков, приговоренных к смертной казни. Он использовал все свое влияние и власть, но это не помогло: мстительные хотели полной мерой расплатиться за ужасы революции. Теперь Шон, опустив голову на грудь, мрачно сидел во главе стола и смотрел на долину Ледибурга.

Его рука все еще висела на льняной перевязи; рана не затянулась, пулевое отверстие оставалось открытым. Это тревожило врачей, но Шон сказал:

— Леопард и пуля, шрапнель и нож — все это я уже проходил. Не тяните из меня жилы. Старая плоть зарастает медленно, но верно.

Руфь Кортни, наблюдавшую сейчас за ним, телесные раны не тревожили. Ее заботили раны души.

Мужчины ее дома вернулись глубоко изъязвленными виной и печалью. Она не знала точно, что произошло в эти мрачные дни, потому что ей об этом не рассказывали, но и здесь, в Лайон-Копе, чувствовался пережитый ужас, даже в такие яркие мягкие дни, на этих прекрасных холмах, куда она привезла их отдыхать и залечивать раны.

Это особое место, средоточие их жизни и ее главная крепость; сюда Шон Кортни привез ее невестой. У них есть другие большие дома, но только здесь они дома, и теперь, после всех треволнений, она привезла Шона сюда. Но вина и ужас приехали вместе с ними.

— Безумие, — бормотал Шон. — Проклятое безумие. Не понимаю, как они этого не видят.

Он покачал головой и некоторое время молчал. Потом вздохнул.

— Сейчас мы вешаем их и даем им вечную жизнь. До конца наших дней они будут преследовать нас.

— Ты старался, дорогой, — негромко сказала Руфь.

— Стараться мало, — проворчал Шон. — В конечном счете важен только итог.

— Но, папа, ведь они убили сотни людей, — вмешалась Буря, раскрасневшись и качая головой. — Они даже пытались убить тебя!

Марк с начала завтрака молчал, но теперь поднял голову и через стол посмотрел на Бурю. И она, увидев его лицо, сдержала другие слова, рвавшиеся с уст.

Он очень изменился после возвращения. Как будто постарел на сто лет. И хотя на лице не появились морщины, Марк словно стряхнул молодость и взвалил на себя все бремя знания и земного опыта.

Когда он смотрел на нее так, Буря чувствовала себя ребенком. Это ей не нравилось. Хотелось пробить броню отчужденности, которая теперь окружала его.

— Они самые обычные убийцы, — сказала она, адресуя свои слова не отцу.

— Мы все убийцы, — негромко ответил Марк; хотя его лицо оставалось отчужденным, нож громко звякнул о тарелку. — Прошу меня простить, миссис Кортни, — повернулся он к Руфи, и та сразу нахмурилась.

— Марк, но вы не притронулись к еде.

— Я еду в деревню.

— Вы и не ужинали вчера.

— Хочу отправить почту с дневным поездом.

Он сложил салфетку, быстро встал и пошел по лужайке. Руфь, беспомощно пожав плечами, глядела вслед высокой грациозной фигуре, потом повернулась к Шону.