Уилбур Смит - Птица не упадет

— Он взведен, как часовая пружина, готовая лопнуть, — сказала она. — Что с ним случилось, Шон?

Шон покачал головой.

— Этого никто не знает, — ответил он. — Такое часто бывало в траншеях. Как будто человек долго выдерживает напряжение, а потом что-то в нем ломается. Мы это называли контузией, потому что не могли подобрать слово получше, но это не совсем контузия. — Он помолчал. — Я тебе не рассказывал о Марке, почему я его выбрал и как мы с ним впервые встретились.

И он заговорил. Сидя в прохладной зеленой тени локвы, он рассказывал о грязи, и страхе, и ужасах Франции.

— Это не просто отдельный случай, не неделя и не месяц, это тянется столько, что начинает казаться бесконечным. Но с теми, кто наделен особым талантом, все гораздо хуже. Нам, генералам, приходилось безжалостно использовать таких людей. Марк был одним из них. — И он рассказал, как использовали Марка, словно охотничью собаку, а две женщины, связанные с жизнью молодого человека, который теперь так много для них значил, внимательно слушали. — Человек обрастает страхами и ужасом, как корабль ракушками. Они ниже ватерлинии, их нельзя увидеть, но они там. Марк нес на себе эту тяжесть, и в Фордсбурге случилось что-то такое, что едва не сломало его. Теперь он на самом краю.

— Что мы можем для него сделать? — негромко спросила Руфь, глядя в лицо мужу, счастливая оттого, что у него наконец есть сын: она давно поняла, что Шон видит в Марке сына. Она достаточно любила мужа, чтобы не негодовать, что этот сын рожден не ею, что она не сумела дать Шону то, чего он так сильно хотел; она радовалась за него и разделяла его радость.

Шон покачал головой.

— Не знаю.

А Буря гневно зашипела. Оба посмотрели на нее. Шон почувствовал тепло в груди: он по-прежнему удивлялся тому, что такое прекрасное существо может быть его частью.

С виду она очень нежная и хрупкая, однако он знал, что дочь прочна, как плетеный шнур. Он также знал, что хотя выглядит она невинно, как только что распустившийся цветок, но умеет ужалить, как змея; она ослепляет яркостью и красотой, но под ними скрываются бездны, которые порой удивляли и пугали его; когда ее настроение резко менялось, когда она неожиданно впадала в ярость, Шона это зачаровывало.

Теперь он нахмурился, чтобы скрыть свои чувства.

— Да, мисси, в чем дело? — ворчливо спросил он.

— Он уходит, — сказала она, и Шон посмотрел на нее, откинувшись в кресле.

— О ком ты говоришь? — спросил он.

— О Марке. Он уходит.

— Откуда ты знаешь?

Что-то глубоко внутри Шона сжалось при мысли о потере еще одного сына.

— Знаю. Просто знаю, — сказала она, и настала ее очередь встать, вскочить, гибко и стремительно, как газель, поднятая тревогой из травы, где лежала. Буря остановилась перед отцом.

— Ты ведь не думал, что он вечно будет твоей комнатной собачкой? — презрительно спросила она. В другое время это вызвало бы яростный гнев генерала. Теперь он только молча посмотрел на дочь.

А та исчезла, пересекла лужайки в солнечном свете, который позолотил ее темные волосы и проник сквозь тонкое платье, обозначив темным силуэтом стройное тело, окружив ее сверкающим ореолом, отчего она стала похожа на неземное видение.

— Неужели ты не понимаешь, что лучше немного поплакать сейчас, чем потом плакать всю жизнь? — мягко спросил Марк, стараясь не показывать, как глубоко его тронули ее слезы.

— Разве ты не вернешься?

Марион Литтлджон не из тех женщин, что умеют красиво плакать. Ее круглое лицо словно растеклось и утратило форму, точно комок глины, глаза опухли и покраснели.

— Марион, я не знаю даже, куда иду. Откуда мне знать, вернусь ли я?

— Не понимаю, Марк. Я правда не понимаю. — Она сжала в руке мокрый платок и всхлипнула. — Мы были так счастливы. Я делала все, чтобы ты был счастлив, даже это.

— Дело не в тебе, — торопливо заверил Марк. Ему не хотелось, чтобы она напоминала о том, что всегда называла «это». Как будто передала ему бесценное сокровище, которое следовало вернуть с огромными процентами.

— Разве я не делала тебя счастливым, Марк? Я так старалась.

— Марион, я все время пытаюсь тебе сказать. Ты красивая девушка, ты добра и хороша, ты лучший человек, какого я знал.

— Тогда почему ты не хочешь на мне жениться?

Голос ее зазвучал визгливо, и Марк в тревоге посмотрел по сторонам. Он знал, что ее сестра и муж сестры сейчас напрягают слух, пытаясь разобрать, о чем они говорят.

— Я просто вообще не хочу жениться.

Она глухо застонала, потом громко высморкалась в промокший платок. Марк достал из кармана свой платок, и она благодарно взяла его.

— Я вообще не хочу жениться. Пока не хочу, — повторил он.

— Пока не хочешь, — подхватила она. — Но когда-нибудь?

— Когда-нибудь, — согласился он. — Когда пойму, чего хочу от своей жизни и как этого добиться.

— Я буду ждать. — Она пыталась улыбнуться — храбро, сквозь слезы. — Я буду ждать тебя, Марк.

— Нет! — Марка охватила тревога. Ему потребовалось все мужество, чтобы поговорить с ней, а теперь кажется, что он ничего не добился. — Бог знает, надолго ли это затянется, Марион. Ты встретишь десятки других мужчин — ты, такая добрая и любящая.

— Я буду ждать тебя, — твердо повторила она, и ее лицо приняло обычное приятное выражение, уныло поникшие плечи расправились.

— Пожалуйста, Марион. Ты заслуживаешь лучшего, — пытался разубедить ее Марк, с отчаянием чувствуя, что все его усилия напрасны.

Но она в последний раз всхлипнула и проглотила остатки горя, как каменный ком. Потом улыбнулась, смаргивая последние слезы.

— Неважно. Я очень терпеливая. Вот увидишь, — довольная, проговорила она.

— Ты не понимаешь.

Марк в бессильной досаде пожал плечами.

— Я все понимаю, Марк.

Она снова улыбнулась, но это была улыбка матери, обращенная к упрямому ребенку.

— Когда ты созреешь, ты вернешься ко мне. — Она встала и поправила платье. — А теперь пойдем, нас давно ждут.

Буря выбрала место очень старательно. Ей хотелось передать игру вечернего освещения и движение облаков над откосом, но хотелось видеть и ущелье, потому что падающая белая пена станет центром ее картины.

Еще ей хотелось видеть крыши Ледибурга, но так, чтобы ее саму не увидел случайный наблюдатель.

Она установила мольберт на краю небольшого углубления на самой восточной границе Лайон-Копа; и мольберт и она сама располагались с художественным подходом к самым незначительным деталям. Но когда Буря остановилась на краю углубления, удерживая на сгибе одной руки палитру, а в другой кисть, подняла подбородок и посмотрела на просторы земли, и леса, и небес, на то, как меняется освещение, на золотистую голубизну неба, — все это захватило ее.