за живой и мертвой водой.

Марко шагнул вперед, вскинул руку. Прогремели два выстрела.

— Что ты делаешь?! — ужаснулся Довбня.

Марко молчал. Сотенный осветил его лицо. Лицо палача было бледным, суровым, на виске блестели капельки пота. Он выполнил приказ.

— Разве я хотел… — сказал наконец Марко и криво усмехнулся. — Пистолет сам… Не знаю, как вышло.

— Что теперь будет? Шляк бы тебя трафил! — Довбня, светя фонариком, подошел к кровати, рванул с головы убитой одеяло и застыл, не в силах вымолвить ни слова.

На кровати лежала Ганка…

— Что?! Что?! — не своим голосом вскрикнул позади него Марко. — Как же… — Он не договорил и опрометью выбежал из хаты.

Поздно. Пани исчезла. Тополь и возница присягали, что они никого не видели.

…У порога нашли большой светлый шелковый платок, пахнущий французским одеколоном.

То странное чувство, которое в последнее время все чаще и чаще испытывал гауптштурмфюрер Шнейдер, было похоже на легкое недомогание. Его вдруг начинало как бы знобить, поташнивать, появлялось головокружение. Известно, что больной человек воспринимает мир несколько по–иному. Возникает какая–то зыбкость, ненадежность в том, что имело определенную привычную форму и суть, слабеет не только тело, сама мысль, работавшая прежде так четко, становится расплывчатой. Шнейдер был рад, что все это остается незаметным для окружающих, — он умел держать себя в руках, — но иной раз скверное самочувствие прямо–таки пугало его. Гауптштурмфюрер не мерял температуру и не подумывал обратиться к врачу, так как знал, что его болезнь особого свойства и медицина тут ни при чем.

Началось это с того дня, когда стало ясно, что трое военнопленных совершили удачный побег и уже нельзя надеяться, что он, всесильный комендант, сумеет вернуть их живыми в лагерь. С тех пор было осуществлено еще два побега, исчезло пять человек. Ни одного из них поймать не удалось. Происходило нечто мистическое, никак не укладывавшееся в тщательно разработанные схемы Шнейдера. Что–то все время ускользало от понимания посрамленного гауптштурмфюрера, чего–то он не мог осознать, определить. Дело было не только в том, что беглецы ухитрялись исчезнуть без следа, точно надевали на себя шапки–невидимки. Белокурую Бестию больше всего изумляли и пугали неукротимый дух доведенных до полного истощения существ, их разум, воля. Жалкие, обтянутые кожей скелеты жили, мыслили, вели борьбу и одерживали победы. Непостижимо!

Очевидно, в лагере существовала организация, подготовлявшая побеги. Нащупать ее при помощи агентуры не смогли. Многоглазый азиатский зверь, загнанный в клетку из колючей проволоки, не выдавал своей тайны дрессировщику, не собирался смириться перед ним, накапливал силу.

И вдруг совершенно неожиданно — сообщение: один из беглецов пойман, его везут в лагерь. Гауптштурмфюрер почувствовал облегчение. Все становилось на место. Теперь он узнает, кто и как подготавливает побеги. Он умеет допрашивать…

Два дня после получения телеграммы Шнейдер изнывал от нетерпения. Наконец в его кабинет ввели запыленного ротенфюрера из полевой жандармерии. Шнейдер вскрыл пакет и огорчился: оказывается, пойман Шкворнев, тот самый Шкворнев, которого пленные в лагере считали придурком и наградили презрительной кличкой Слизь.

— Как он вел себя в дороге? — спросил Шнейдер жандарма.

— Мы с ним помучились, господин гауптштурмфюрер, — брезгливо поморщился тот.

— Были попытки бежать?

— Нет, он тихий… Но ужасная вонь — он гадит прямо под себя.

— Симуляция помешательства?

— Вряд ли. По–моему, настоящий псих. Беспрерывно молится богу.

Шнейдер сделал необходимые пометки в бумагах жандарма, отпустил его.

— Принести пайку хлеба и котелок баланды. Вызвать двух лучших переводчиков.

Когда все было готово, ввели пойманного беглеца. При одном взгляде на Шкворнева комендант лагеря понял, что он ничего не добьется от этого человека. Одна сторона лица Пантелеймона была вспухшей и синей, покрытые струпьями губы кровоточили, серые, замутненные страданием глаза смотрели на гауптштурмфюрера благостно, всепрощающе.

Шнейдер показал рукой на столик. Пантелеймон увидел хлеб и котелок с дымящейся баландой, на его лице отразилось радостное удивление, из приоткрывшегося рта потекли слюни, но он не тронулся с места, только застенчиво улыбнулся и покачал головой. Запах, исходивший от него, был действительно ужасным.

— Объясните ему, что он получит еду, как только ответит на три моих вопроса, — сказал Шнейдер, не спуская глаз с пленного. — Первый вопрос: кто помогал им бежать?

Пантелеймон, растерянно блуждая взглядом, выслушал переводчиков, понимающе закивал головой.

— Что он сказал? — нетерпеливо спросил комендант лагеря, заметив, что губы Шкворнева прошептали какое–то слово.

— Он говорит: «Господь», — сообщил один из переводчиков.

— Господь… — уныло подтвердил второй.

— Спросите, кто и где их прятал?

Переводчики долго и настойчиво втолковывали пленному, на какой вопрос он должен ответить. Слушая их, Шкворнев широко раскрывал глаза, кивал головой, бормотал что–то.

— Что он говорит? Переведите каждое его слово. Переводчики растерянно переглянулись.

— Он говорит несвязное: «Господь… рука бога… господь отвел руку, спас меня…»

— Кажется, он сказал еще — «яма», господин гауптштурмфюрер.

— Яма? — оживился Шнейдер. — Спросите, где была яма? В какой яме он сидел?

Как ни бились переводчики, Пантелеймон, в изнеможении закрывая глаза, твердил свое:

— Руки бога отвели смерть от меня… Слава всевышнему… Скоро–скоро господь смилуется… Благодать снизойдет.

Обрюзгший от вечного пьянства помощник коменданта лагеря с нескрываемым отвращением наблюдал за сценой нелепого, на его взгляд, допроса.

— Валяет дурака, — сказал он, не вытерпев.

Гауптштурмфюрер отломил половину пайки, протянул хлеб Шкворневу. Он решил сделать еще одну проверку хотя уже не сомневался, что имеет дело с умалишенным. Пантелеймон долго, озадаченно и испуганно смотрел на хлеб, как будто не мог припомнить, что это такое, затем взял его обеими руками, поднес ко рту и начал равнодушно жевать, громко икая, не обращая внимания на то, что на пол сыплются драгоценные крошки.

— Уведите, — отворачиваясь, тихо сказал Шнейдер. — Завтра утром будет повешен.

— Господин гауптштурмфюрер, разрешите мне заняться с ним, — обратился к нему помощник.

— Попробуйте. Только ничего не выйдет. Этот человек безумен.

— Он запоет у меня по нотам…

Помощник коменданта добился своего — в комнате, специально предназначенной для допросов, Шкворнев запел. На Пантелеймона сыпались удары, а он, сплевывая с губ кровь, радостно тянул слабым, надтреснутым голосом псалмы, восхваляя господа бога, благодаря его за ниспосланные мучения.