за живой и мертвой водой.

Лейтенант вздрогнул, тело сразу заныло. Желанный и казавшийся далеким день побега внезапно приблизился, приступил вплотную. Завтра… Ясно, Башка бросает вызов Белокурой Бестии: «Нет, ты и не господин, и не бог. Ты — только палач».

— Испугался? — спросил Бахмутов с едва приметной улыбкой в голосе.

— Нет, — признался Колесник. — Не верится…

— Завтра. Если наш друг успеет… Выходи из барака по знаку. Передам кусочки.

И они отделились друг от друга, затерялись среди полосатых курток.

Бывший учитель математики, капитан–артиллерист Бахмутов давно догадался, какая система преследования беглецов обеспечивает успех Белокурой Бестии. Все сводилось к нескольким цифровым величинам: истекшее время с момента побега, возможная скорость передвижения бежавших и то расстояние, которое они смогут пройти за это время. Все эти цифры ложились на карту, на которой давно уже были определены и вычерчены наиболее вероятные маршруты беглецов. Решить вопрос, как можно спутать эти нехитрые расчеты Белокурой Бестии, для Бахмутова не представляло труда, но по своему горькому опыту он знал, что удачный побег из лагеря — это только первый и, пожалуй, самый легкий шаг к свободе. По ту сторону колючей проволоки беглецов ожидали более серьезные и часто непреодолимые препятствия. Как пройти незамеченными сотни километров голодным, томимым жаждой людям в полосатой, бросающейся в глаза, лагерной одежде? Могло спасти чудо, а Бахмутов верил только в те чудеса, которые совершаются при помощи человека.

И он нашел такого человека.

К карьеру для погрузки камня ежедневно подавали по узкоколейке небольшой состав платформ. Поезд обслуживало три человека: машинист, кочегар, кондуктор. Во время погрузки всех троих отводили в сторону, далеко за паровоз, и возможность какого–либо контакта членов поездной бригады с пленными исключалась. Но у людей есть лица и глаза. Язык глаз, мимики, жестов интернационален. Глаза седоусого кондуктора в старенькой замасленной конфедератке — форменной фуражке польских «колеяжев» несколько раз встречались с глазами Бахмутова. Во время движения поезда кондуктор находился на тормозной площадке задней платформы п после остановки у карьера должен был пройти мимо всего состава, чтобы примкнуть к своим товарищам. Вот на этом пути он и заприметил среди выстроившихся пленных, пожалуй, самого истощенного человека с удивительно живыми и выразительными глазами, каждый раз незаметно чертившего что–то пальцем на груди по куртке и легонько топавшего ногой о землю.

Однажды, когда пленный повторил свои знаки, кондуктор вдруг споткнулся о выступ приметной, стянутой железной скобой шпалы. На следующий день у этой шпалы под плоским камешком Бахмутов нашел записку с завернутым в нее крохотным стержнем карандаша. «Хцялбым помоц яки способ?» Так было написано на бумажке латинскими и русскими буквами вперемешку. Значит, кондуктор приходил сюда ночью — ночью карьер не охранялся. На такого человека можно было положиться. Так началась подготовка к побегу.

Лейтенанту Колеснику осталось неведомым, каким образом Бахмутов ухитрился наладить связь с людьми, находящимися на свободе. Его дружок Ахмет знал еще меньше. А Пантелеймон Шкворнев, по лагерному прозвищу Слизь, не знал ничего и все, что случилось с ним в тот день, посчитал за истинное чудо, сотворенное божьей рукой.

Карьер врезался в крутой склон огромного холма и был обнесен с трех сторон столбами с колючей проволокой. Столбы эти спускались со склона до самой узкоколейки, протянувшейся у подошвы холма. Здесь у входа в карьер располагался конвой, высылавший посменно часовых, маячивших над высокими обрывистыми каменистыми стенами карьера. И здесь же начиналась небольшая, заваленная полуистлевшим хворостом, поросшая невысоким кустарником и камышом ложбинка с вытекавшим из карьера ручьем, куда военнопленные ходили пить воду.

Пантелеймон Шкворнев пришел сюда один. Он выискал в кустах чистое место, молитвенно склонился над ручейком и, не торопясь, блаженствуя, испил водицы и мысленно поблагодарил всевышнего, даровавшего ему утоление жажды в тишине и спокойствии, среди зеленой мирной листвы. В том же благоговейном настроении он вылез из кустов и тут увидел перед собой двух пленных, занятых странным делом. Пригнувшись, они осторожно подымали пласт слежавшегося, затоптанного ногами в сырую землю хвороста, под которым открывалась неглубокая, выложенная сеном яма с какими–то свертками и бутылками на дне.

Колесник и Ахмет заметили Пантелеймона, когда он, растерянно и глуповато улыбаясь щербатым ртом, подошел к ним почти вплотную. В первое мгновение они словно остолбенели. Появление Слизя было для них равносильно катастрофе. Товарищи переглянулись. Темные быстрые глаза татарина сказали: «Убить!» Нет, они сказали больше: «Павлуша, ты сам знаешь, что это за человек. Он выдаст нас своей глупостью. Ничего не поделаешь — его надо убить. Сейчас, сию же минуту, не раздумывая. Колебаться нельзя. Иначе это будет предательство. Ну, решай!» У Колесника перехватило дух. Возможно, сам того не замечал, он отрицательно качнул головой.

— Иди сюда, Слизь…

Пантелеймон что–то понял. Может быть, и не понял, а только почувствовал опасность. Что затеяли эти двое? Почему они так смотрят на него? Точно очутившись на краю высокого обрыва, он осторожно отступил назад. Крошечный шаг от опасности.

— Шайтан… — злобно прошептал Ахмет побелевшими губами. Он понял, что момент упущен и Слизь может закричать прежде, чем им удастся схватить его и зажать рот.

Пантелеймон сделал еще один шаг назад. Тут Колесник протянул к нему руку, на ладони лежали три серых сухих кусочка.

— На! Это хлеб… Возьми.

Вид хлеба произвел на Пантелеймона магическое действие. Словно загипнотизированный этими серыми кусочками, он опустился вслед за Колесником в яму. Тут Колесник навалился на него, зажал рот.

— Лежи. Лежи как мертвый. Будешь жить. Пикнешь — удушу.

Татарин оказался рядом. Пласт хвороста опустили и прижали к себе. Стало темно. Теперь Пантелеймон понял, что задумали эти двое.

— Ребята, милые, где два, там и три. Третье число счастливое — бог троицу любит.

— Молчи, шайтан, — толкнул его локтем татарин. — Кому сказал — молчать будешь, жить будешь.

Тревога поднялась через две минуты. Первым проявил беспокойство староста, в чью группу входил Ахмет. Он заявил офицеру конвоя, что у него недостает одного человека. Не успели начать поиски, как прибыл поезд, и старый кондуктор, взволнованно путая польские и немецкие слова, начал объяснять эсэсовцам, что он только что видел двух человек в полосатой одежде, бежавших среди редкого кустарника по склону холма.