за живой и мертвой водой.

Пленных немедленно выстроили, пересчитали. Недоставало троих.

Бахмутов стоял в строю, прикрыв глаза. Он был доволен началом, — события разворачивались точно по разработанному им графику. Но куда делся третий? Кто он? Бахмутов напряг слух. По рядам шло: «Полтавец, Татарин, Слизь». Слизь? Этот несчастный, тронутый умом баптист? Что случилось?

Исчезновение Слизя поразило не только Бахмутова. То, что бежали Полтавец и Татарин, никого не удивило. Но Слизь… Этого никто не мог понять.

Белокурая Бестия, когда ему сообщили о побеге троих военнопленных, не поверил было, застыл с удивленно приподнятой бровью. Как? Вчерашнего урока им недостаточно? Они все еще не покорились его воле?

Находившиеся в лагере советские военнопленные казались коменданту одноликой массой, чем–то похожей на чудовищного, огромного многоглазого и коварного зверя, отощавшего, обессиленного, но все еще готового к прыжку. И когда Эрих Шнейдер, чистенький, румяный, пахнущий дорогим одеколоном, одетый в хорошо пригнанную к его фигуре эсэсовскую форму, появлялся за колючей проволокой, то он чувствовал себя этаким бравым цирковым укротителем, бесстрашно прохаживающимся в клетке со львом и даже не боящимся сунуть свою белокурую голову в страшную, отвратительную клыкастую пасть. Однако об этих ощущениях гауптштурмфюрер не рассказывал никому, они были его тайной так же, как и то, что еще в юные годы до поступления в войска СС он намеревался стать укротителем диких зверей в цирке и вынужден был отказаться о г. этой эффектной профессии после одного неприятного случая. Одним словом, он оказался трусом, и, когда ему потребовалось зайти одному без наставника в клетку с дикими зверями, он не смог себя заставить сделать это. Очевидно, сей досадный случай на всю жизнь оставил след в сознании Эриха Шнейдера, и сейчас по странной ассоциации он вспомнил это происшествие, и давно пережитый страх снова кольнул его сердце.

— Господин гауптштурмфюрер, — счел нужным добавить прибывший офицер, — самым поразительным есть то, что в числе бежавших находится жалкий и полусумасшедший человек, презираемый всеми пленными, по кличке, которую можно перевести как «слизняк», «гадость», «дерьмо».

— Ну что ж? — вышел из оцепенения комендант лагеря. Он щелкнул пальцами и весело улыбнулся. — Это даже к лучшему. Я преподам им еще один урок.

И всесильный Эрих Шнейдер сделал первое из того, что надлежало ему сделать по графику, составленному Бахмутовым. Гауптштурмфюрер достал из ящика стола циркуль, подошел к висевшей на стене карте и очертил карьер аккуратным кругом радиусом в шесть сантиметров.

— До наступления темноты искать в этом кругу!

Расчеты Белокурой Бестии были математически точны. Сантиметр на карте соответствовал километру. Итак, шесть километров… Беглецы истощены, обессилены, им приходится передвигаться скрытно, надолго притаиваться в кустах, траве, переползать опасные места. До захода солнца они больше не пройдут.

Охрана лагеря была поднята на ноги. Вокруг карьера образовалось живое кольцо. Все дороги, тропы, выходы из леса и оврагов были перекрыты засадами. Несколько групп с великолепно обученными овчарками шныряли по полям, перелескам, буеракам, замаскировавшиеся на высоких местах наблюдатели просматривали местность в бинокли.

Однако поиски оказались безуспешными. Собаки–ищейки почему–то не брали след, фигуры в полосатой робе ни разу не появились в окулярах биноклей наблюдателей, не мелькнули в траве среди листвы кустарника перед глазами тех, кто таился в засаде.

Белокурая Бестия не проявлял беспокойства, когда ему доложили, что первый тур охоты на беглецов не дал результатов. Он приказал оставить на ночь засады и поехал домой отдыхать.

Утром, выслушав малоутешительный рапорт, комендант лагеря так же спокойно и педантично вычертил на карте новый, более широкий круг и передвинул к нему засады. Он искал беглецов на тех рубежах, к которым они могли выйти.

И снова неудача. Трое бежавших военнопленных словно сквозь землю провалились.

На третий день в поиски беглецов включились полиция всей округи и две роты специально вызванных эсэсовцев. Эта последняя операция называлась «Широкий невод». Но и она ни к чему не привела. Согласно инструкции активные поиски могли продолжаться у места побега только трое суток. Срок этот истек.

Утомленный, злой, потерявший обычный свой лоск, гауптштурмфюрер вошел в свой кабинет, даже не пытаясь вытереть о половичок измазанные сырой глиной сапоги, сел за стол и, капризно скривив губы, задумался. Пунктуальный писарь положил перед ним папку с делом, заведенным на трех советских военнопленных, бежавших из лагеря. Дело надлежало передать в гестапо. Шнейдер, не читая документов, торопливо расписался на нескольких листах. Обычно, ставя на официальных бумагах свое имя, молодой гауптштурмфюрер испытывал удовольствие тщеславного человека. Теперь эта простейшая процедура показалась ему унизительной, словно он расписался в своем бессилии.

Вечером Белокурая Бестия, как ни в чем не бывало, весело и самоуверенно прокричал перед выстроившимися на аппель–плаце пленниками, что все бежавшие пойманы, понесли заслуженную кару и еще раз напомнил, что судьбой заключенных распоряжается не господь бог, а он, гауптштурмфюрер Эрих Шнейдер. Аппель–плац ответил ему глухой мертвой тишиной. Шнейдер не обманывал себя. Он знал, что означает эта тишина, — радость, торжество, прилив новых сил, жажду отмщения. Но придраться было не к чему: заключенные стояли в шеренгах, не шелохнувшись.

И комендант лагеря удалился, сопровождаемый солдатами с овчарками на поводу.

Ночью, когда Шнейдер, проклиная духоту, ворочался в своей постели под накрахмаленной, пахнущей лавандой простыней, а Башка лежал неподвижно на нарах, едва прикрыв глаза редкими ресницами, — в эту темную душную ночь трое вышли из своего убежища, в котором провели более трех суток. Они натянули поверх лагерной робы цивильную одежду, натерли измельченным в пыль табаком обувь и тронулись в путь. Колесник шел впереди, у него была карта, компас, фонарик, шагавший позади Ахмет нес небольшой запас хлеба. Слизи доверили только литровую бутылку с водой, коробочку с солью и пустой котелок.

Колесник вел товарищей быстро и уверенно, он знал, что на расстоянии двадцати километров от карьера он не встретит ни одной засады.

Так оно и было. Бахмутов не ошибся: тут уже беглецов не искали.

Тарас шагал вслед за Богданом по правому, обрывистому берегу реки. Солнце еще не взошло, легкий ветерок стягивал туман с воды на широкий пойменный луг. Упругая торфянистая тропка пружинила под ногами, скрадывала звук шагов. Впереди, за заросшими сорняками полями, у самого леса показались несколько больших хат и длинный кирпичный сарай, крытый красной черепицей. Строения казались прочными, богатыми, но вид у хутора был какой–то запущенный, нежилой. Окна в нескольких хатах не имели рам или были заткнуты охапками соломы, а с крыши одной были сорваны почти все листы кровельного оцинкованного железа, и она щетинилась поломанными стропилами.