за живой и мертвой водой.

Он высыпал в ладони девушки горсть патронов, повесил на шею автомат.

— Все. Я приду ночью. Не знаю только, когда смогу, может быть, тоже дней через пять. Хозяйке своей скажи — пусть молчит. В случае чего скажете — заходил какой–то с трезубом, просил воды… И — все! Поняла? Будь здорова!

Он уже сделал шаг к дверям, но, не понимая, что толкнуло его сделать это, вернулся, зажал в ладонях голову девушки и поцеловал ее в переносье. Стефа всхлипнула, с боязливой благодарностью тронула пальцами его локоть.

Степан ушел, унося в сердце смятение и тревогу, каких он раньше никогда не испытывал.

Через два часа маленькая группа во главе с Топорцом была невдалеке от хутора. Чтобы сократить путь, роевой свернул о петлявшей по лесу дороги и повел их балочкой среди огромных буков с гладкой сизой корой на могучих, словно отлитых из металла, стволах. Балочка становилась все глубже и глубже, наконец перешла в овраг с крутыми обрывистыми стенками и белевшим на дне намытым водой мягким сухим песком, хорошо скрадывавшим звук шагов. Эти глубокие овраги в лесу, поросшие по краю обрыва редким кустарником, пугали Тараса, вызывали чувство какой–то тягости, стесненности. Там, наверху среди крон буков, уже буйствовало утреннее солнце, а в овраге еще клубился туман, было темно, и обнаженные корни деревьев казались змеями.

Неожиданно Топорец остановился и предупреждающе поднял руку. Все трое замерли. Тарас услышал пение. Роевой растерянно оглянулся, дал знак следовать за ним. Цепляясь руками за корни, они начали карабкаться вверх по стенке оврага. Вылезли и снова замерли, прислушиваясь. Несомненно, это пел человек. В тихом, пронизанном дымными стрелами, копьями, мечами солнечных лучей лесу голос человека звучал явственно. Нельзя было распознать слов, улавливалась только незатейливая радостная мелодия.

— Тихо… — сказал роевой и, крадучись, пошел вперед.

Пение прекратилось. Они прошли сотню шагов, лес посветлел, впереди была залитая солнцем вырубка. И тут снова уже совсем близко послышалось пение, тягучее, гнусавое. Теперь Тарас различал каждое слово:

…Лишь не хватает сил хвалить творца.

Ведь обещал он нам, что не покинет нас,

Что не покинет нас он никогда…

— Баптист… — сказал Корень. — Псалмы поет.

У Тараса было такое ощущение, что голос, который они услышали первый раз, принадлежал другому человеку — уж очень он отличался по настроению от унылого псалма. Топорец со своими вояками сделали еще несколько шагов, и они оказались у крайних стволов буков, ровной стеной возвышавшихся у вырубки, и увидели среди низкого кустарника оборванного человека, с обнаженной плешивой головой, державшего в руке какую–то плошку. Он то и дело нагибался и, видимо, срывал ягоды. Тарас поглядел на землю, увидел широкие, чуть выпуклые резные листья, белые цветы и висевш, не возле них крупные иссиня–красные ягоды. Здесь на вырубке все еще цвела и плодоносила земляника.

Человек распрямился, с умилённо счастливой улыбкой поглядел по сторонам и, покачав головой, запел совсем по–другому, иную песню, слова которой, возможно, только что родились в его сердце:

Ой вы, милые, ой вы славные.

Мне б увидеть вас — боле неча желать.

Я вернусь домой, все пути перейду.

Поцелую я мать, дорогую жену,

Малых детушек возьму на руки…

Тараса сбил с толку псалм. Если бы он не слышал псалма, то сразу же сообразил, кто этот оборвыш и как он оказался здесь. Но баптист… Это никак не вязалось в его представлении с теми, кто отваживается на побег из лагеря военнопленных.

Топорец показал рукой своим подчиненным, чтобы они двигались за ним.

Оборвыш собирал ягоды и снова запел вполголоса псалмы, восхваляя спасителя и возлагая на него надежды: «Спаситель наш придет и всех в рай нас уведет…» Он заметил людей, когда они были уже в пяти шагах от него. Возвращение из сладостной мечты в действительность было столь неожиданным для него, невероятным и неправдоподобным, что человек этот в первое мгновение не испугался, а, кажется, только очень удивился. Он так и застыл с открытым ртом и со слегка протянутой вперед левой рукой, в которой держал плошку с земляникой. Мысль об ужасном и непоправимом овладела им не сразу, но на худое лицо, освещенное солнцем, уже упала та особая, хорошо знакомая Тарасу тень… Выражение застывшего лица изменилось незаметно и быстро. Страшен был этот открытый, беззвучный, щербатый рот с двумя недостающими, очевидно, выбитыми верхними зубами. Страшны были широко раскрытые глаза, серые, удивительно чистые, наивные, выражавшие сейчас уже не удивление, а только ужас.

— Ребя… Ребята, — тихо, почти неслышно зашептали его потрескавшиеся шершавые губы.

Он пошатнулся, едва не упал, встрепенулся вдруг, напрягая все мускулы своего истощенного тела, словно готовясь рвануться в сторону и побежать, но тут же обмяк, жалко усмехнулся.

— Ребята, милые, вы чего? Ну, чего вам?

— Молчи! — угрожающе повел стволом автомата Топорец.

Человек сперва взглянул на автомат, затем поднял глаза, скользнул взглядом по пыльному чубу, выпущенному из–под козырька мазепинки, украшенной вырезанным из алюминия трезубцем, рухнул на колени.

— Не надо… бросьте! Ну, зачем, а? На кой ляд сдались мы вам? Отпустите!

Он протянул вперед руки, в левой все еще держал глиняную плошку, крупные спелые ягоды земляники сыпались из нее.

Корень шмыгнул куда–то в сторону, вернулся и доложил роевому:

— Там еще двое, в кустах. Спят…

Крепко спали эти двое. Они лежали рядышком, прижавшись друг к другу, точно так же, как еще недавно лежали у клуни Корень и Тарас. У одного лицо было прикрыто кепкой, другой, маленький и очень смуглый, дергал головой, пытаясь во сне сбросить ползавшего по носу красного муравья. На ногах у обоих, как и у баптиста, были постолы, рядом лежали палки, котелок и набитые чем–то, измазанные сажей торбы. «Советские военнопленные…» — ахнул про себя Тарас, и ему стало жарко.

Со странным, напряженно–непроницаемым выражением на лице Топорец отступил назад, мельком, злобно взглянул на Тараса. Казалось, он чего–то испугался. Наброситься на него, вырвать автомат, разбудить спящих и — будь, что будет — убежать с ними? Пожалуй, не одолеет он Топорца, Корень бросится на помощь роевому, а эти со сна не поймут, что происходит… И главное — хутор близко, каких–нибудь четыреста метров осталось до него.

— Ребята!! — вдруг истошно закричал позади баптист и тут же свалился на землю, сбитый кулаками Корня.

Спавшие вскочили на ноги, оторопело глядя на обступивших их незнакомых людей. Тот, что был повыше, лобастый, первым пришел в себя.

— Хлопцы, хлопцы… — заговорил он, порывисто дыша. — Не надо! Не бейте его. Мы вам ничего плохого не сделали. Не надо так… — Голос его звучал увещательно, с легким оттенком укора и становился все более спокойным. — Вы — люди, хорошие люди и видите, в каком мы положении. С каждым может случиться… Мы идем, никого не трогаем, никому от нас вреда нет. Давайте, хлопцы, по–хорошему, по–доброму: вы своей дорогой, мы — своей. — Лобастый взглянул на баптиста, которого держал обеими руками за шиворот Корень. — А это наш товарищ, он больной человек… Вы уже простите ему, если он вам помешал.