Януш Красинский - Сын Валленрода

Он лежал в траве возле железнодорожного полотна, за развесистой ольхой, стараясь не бросаться в глаза, и в ожидании поезда предавался мрачным раздумьям. Солнце уже клонилось к закату, когда наконец к полустанку подошел поезд. Станислав собирался было сесть в последний вагон, но тут кто-то высунулся из окна и окликнул его. Потом закричали из других окон. У него буквально гора свалилась с плеч. Вся дружина налицо, все до одного. Никого не задержали. От радости его едва не задушили в объятьях.

— Твое счастье, что смылся в кусты. Уж они взяли бы тебя в оборот. Очень им этого хотелось. А как мы там выкручивались, ты не представляешь…

— Где? Где вы были?

— В гестапо. А ты думал нас на обед пригласили?

— Не шутите. Действительно были в гестапо?

— Были. На встрече с твоим учителем. Он весьма сожалел, что тебя нет с нами. Это фашист. Каждому по очереди в глаза заглядывал. Говорил, что узнал бы тебя и ночью. А то, что ты сказал о фюрере, он даже повторить не осмеливается. Спрашивали нас, не сбежал ли кто-нибудь. Никак не могли досчитаться. Сколько вас было, да сколько вас было, — допытывались. А мы свое… Мол, не считали, но все в сборе. Наконец, оставили нас в покое. Запретили только показываться на шоссе и велели возвращаться домой поездом. Повезло тебе, Сташек. Этот немец узнал бы тебя как пить дать…

Повезло. Конец поездке в протекторат Чехии и Моравии. Им не удалось обнаружить даже того, что они готовы были считать видимостью свободы. Фашизм расширял сферу проникновения, щупальца гестапо становились все длиннее и все глубже впивались в тело Европы. Поездка была их лебединой песней. Через несколько дней им предстояло узнать от начальника о решении гитлеровской администрации, окончательно ликвидирующем польское скаутское движение в рейхе.

Между тем в родном городе их ждал еще один мрачный сюрприз. Поезд прибыл на станцию глубокой ночью. Город уже спал, но далеко не безмятежным сном. Нарушал его странный, монотонный рокот, от которого дрожали оконные стекла. Многие вскакивали с постели, распахивали окна, а те, кто жил на главной улице, мог наблюдать за тем, что творилось на мостовой. Ребята, которые с группой пассажиров шли со станции, были внезапно остановлены. Полевая жандармерия оцепила перекресток. Никого не пропускали. Во мраке ночи по мостовой катили грузовики с пехотой, броневики, пушки, платформы с металлическими понтонами, мотоциклы с пулеметами, закрепленными на колясках, штабные автомобили повышенной проходимости и тяжелые танки. Двигалась стальная лавина, начиненная порохом, динамитом, тротилом и всем тем, что только способно крушить, уничтожать и убивать. Жандармы-регулировщики, размахивая белыми и красными кружками на палочках, перекрыли дорогу, ребята, судорожно сжимавшие рули велосипедов, стали невольными свидетелями зловещего парада бронированных полчищ, которые ползли к границам их родины. Казалось, кто-то сдавил клещами горло и вместо воздуха они глотают раскаленный песок. Станислав понимал, что той Польше, которую он любил с детства, а увидел впервые три недели назад, придется подставить свою живую плоть под удар этой стальной лавины. Домой он вернулся мрачный, подавленный.

Мать и Кася не спали. Грохот, здесь, вдали от центра, хоть и приглушенный, не дал им сомкнуть глаз. Они спросили, знает ли он, что это так грохочет в городе, но, услыхав односложный ответ, уже не возвращались к этой теме и умолкли. Когда Станислав лег, ему показалось, что мать плачет. Хотел ее успокоить, но не нашел нужных слов и вскоре незаметно забылся тревожным сном.

Следующий день принес новые тревожные вести. Утренняя пресса, кипя благородным гневом, который в подобных случаях переполнял гитлеровские газетенки, сообщала, что вчера польское правительство отклонило немецкий ультиматум относительно Гданьска. Станислав прочел передовую статью и, возмущенный оскорблениями в адрес Польши, бросил газету на пол. Мать подняла ее.

— Что такое ультиматум? Сташек, что это значит? — спросила она, испуганно глядя на сына.

— Успокойся, мама, — ответил он. — Немцы предлагают Польше неприемлемые условия, и Польша их справедливо отклоняет.

— Хорошо, но что все это означает?

— Ничего особенного, мама. Право же, ничего особенного. Господи, как же тебе это объяснить? Не сегодня-завтра будет война. — Он отвернуться и, сославшись на то, что необходимо срочно почистить велосипед, выбежал во двор.

Харцерскую организацию распустили, польскую гимназию закрыли, часть учителей уехала в Польшу. Это были польские граждане, оказавшиеся без работы. Вместе с небольшой группой харцеров Станислав провожал их на станцию. Они уезжали со слезами на глазах, и со слезами на глазах расставались с ними те, кто по причине своего немецкого гражданства оставался в рейхе. Начальник, тоже преподававший в гимназии, тяжело переживал это расставание. Станислав впервые видел его таким удрученным. В распахнутом пальто, понурив непокрытую голову, с печатью забот и тревог на лице, изрезанном глубокими морщинами, он обратился к отъезжающим с краткой речью: «Прощайте! Больше нам уже не придется открывать учебный год в нашей гимназии. Дети наши пойдут в немецкую школу, но никогда не забудут того, чему мы их научили. И вы, возвратясь на родину, не забывайте тех, кто здесь остался. Не теряйте веры в нас. Что бы ни случилось — мы останемся поляками».

Последние объятия, утешения, которым никто не верит. Отъезжающие размещаются в вагоне, протискиваются к окнам, чтобы сказать еще что-нибудь, но слова застревают в горле, их заменяют грустные улыбки, безмолвные кивки. Поезд трогается, набирает скорость, машущие руки замирают в воздухе, и на перроне воцаряется гнетущая тишина. С отъездом этой горстки учителей у ребят окончательно обрывалась связь с родиной. Они словно очутились в шлюпке, отбившейся от судна в открытом море. Остались вдруг одни, отрезанные от родины, среди враждебной стихии. С перрона уходили в подавленном настроении. Начальник брел к выходу с низко опущенной головой. Казалось, он не видит и не желает никого видеть. Но на привокзальной площади подошел к Станиславу, положил ему руку на плечо и сказал, что должен потолковать с ним с глазу на глаз. Они отделились от остальных провожающих и свернули в менее оживленную улицу.

— Альтенберг, — начальник украдкой огляделся и взял Станислава под руку. — Надеюсь, тебе не надо объяснять, что не сегодня завтра разразится война. — Станислав кивнул головой. — И знаешь, что тогда произойдет? Гитлеровцы набросятся на нас как шакалы. Все может оказаться гораздо хуже, чем мы предполагаем. Беззаконие станет всеобщим непреложным законом, насилие — всеобщей обязанностью. Речь идет о том, чтобы у них не было никаких аргументов. Ни малейшего повода для преследований. Сколько у тебя ребят в дружине?