Януш Красинский - Сын Валленрода

Станислав почувствовал, что ноги отказываются ему повиноваться.

— Как выглядел этот штатский?

— Трудно описать. Малый в вашем возрасте. Блондин, довольно симпатичный. Ничего особенного я в нем не заметил. Да, вспомнил, — на лице мелкие оспинки или что-то похожее на это. Пан поручик… мы должны отсюда сматываться. И как можно быстрее.

Должны. Он и без него это хорошо понимал. Если это был кто-то, кто его знал, как утверждал Клюта, тогда его моментально опознают. Мелкие оспинки на лице… Кто же это мог быть? Да в общем, какое это имеет значение? Надо немедленно отсюда исчезнуть! Сесть в первый отходящий поезд и перебраться в другой город. Только вот что делать с этим подхорунжим? Сейчас комендантский час. Его задержит первый встречный патруль. Можно, конечно, и без него. Пусть сам о себе позаботится. Но как затем установить связь с партизанами? Как получить обратно радиопередатчики? Без них он пустое место. Вся его операция рушилась как карточный домик. Операция «Восточный вал». Как сможет он без радиопередатчика сообщать разведанную информацию? Как выходить на связь с центром? Он совершил страшную оплошность. Не надо было оставлять их в отряде. Он переборщил с этой осторожностью. Нет, ни в коем случае нельзя расставаться с этим пареньком. Алек — единственное связующее звено между ним и теми, в чьих руках его радиостанция.

Станислав сказал, что они должны подождать до утра и с рассветом перебраться в более безопасное место. Алек согласился с его решением. Он знал кого-то в Ченстохове, у кого можно будет остановиться. Предложил отправиться именно туда, а не в другое место. В Ченстохове они посидят пару деньков, а затем заново наладят связь. Хмурый не может не выбраться из окружения. Станислав согласился. Для них, пожалуй, это был наилучший выход.

Они съели по куску хлеба со свиным салом и решили вздремнуть в оставшиеся три часа перед дорогой. Станислав повалился на кровать не раздеваясь: в сапогах и своем фельдфебельском немецком мундире, — и, заложив руки за голову, уставился в темный потолок. Подхорунжий беспокойно ворочался на диване. Станислав не мог сомкнуть глаз. Сухой свистящий кашель Алека и неотвязная мысль об аресте Клюты отгоняли сон. Неужели его так взволновал этот арест? Какое, в сущности, ему дело до бывшего гитлеровского доносчика? Но Клюта стоял у него перед глазами. Чего он так нервно и подозрительно оглядывался по сторонам? Его состоянию в тот момент вряд ли можно позавидовать. Несостоявшийся дезертир. Надо же так перемениться. Бывший осведомитель, а теперь дезертир. Переменился, конечно, не потому, что вдруг почувствовал себя поляком. Просто не уверен в своем гитлеровском завтра и боится, что придется за все отвечать. И все же, несмотря на это… Ведь он знал его много лет. И была какая-то частица правды в том, что он уберег его от концлагеря. К тому же ухажер его сестры. Глаз с нее не спускал. Предатель, но был верен ей как пес. Теперь его определенно расстреляют. Военно-полевой суд и пуля в лоб.

Что-то шевельнулось у него в груди. Кто же был тот второй? Если бы он мог заполучить его в свои руки… Ну и мерзавец! Выдал этого сопляка на верную смерть. Принес ему одежду и сам же выдал палачам. Скотина! Оспинки на лице… Он пошел по этому следу. Должно быть, этот рябой здорово обрадовался, когда увидел его рядом с Клютой. Даже не подошел, а только чиркнул фотоаппаратом. Поймал его на пленку. Ее проявят, увеличат — и он предстанет перед ними как живой. Ja, das ist Stanislaus Altenberg, ein Ausreißer! [42] Да, это Станислав Альтенберг, тот самый дезертир! (нем.) Тот самый, за голову которого обещана награда в десять тысяч марок. Сейчас, наверно, предлагают больше.

Неожиданно в памяти Станислава всплыла давняя сценка: вручение харцерских значков и поздравления вновь принятых в дружину. Пожимая руки, он внимательно всматривался в их лица. Мелкие оспинки… Хорак! Да, это, пожалуй, он! Станислав никогда ему не доверял. Хорак впервые появился как раз тогда, когда жандармы производили обыск. Ботаник-любитель. Собирал гербарий.

Так же, как растения, он коллекционировал, наверное, и доносы. Откуда он здесь взялся? По указанию гестапо? Нет, по-видимому, он из отрядов по вылавливанию дезертиров. Их создали совсем недавно. Значит, появилась острая необходимость. Хорак для этой работы подходил по всем статьям. Силезец знал обстановку… Эх, будь у него побольше времени, уж он бы серьезно им занялся. Долго бы Хорак не погулял. А может, его еще уберут Хмурый или Соха? Надо будет, чтобы они обратили на него внимание. Проклятая фотография. Как теперь ему передвигаться там, в рейхе? Каждый жандарм будет знать его в лицо.

Станиславу не давала покоя эта мысль. Она настойчиво возвращалась словно неотступный призрак. Призрак его провала. Он не хотел в этом признаться самому себе, но ясно осознавал: он «сгорел».

Наконец ему удалось уснуть. Это был полусон-полуявь. Его слух улавливал пение пружин под беспокойно ворочающимся Алеком, откуда-то наплывали кошмарные видения. Привиделись какие-то монахи. Они ходили хороводом вокруг горящего костра, выкрикивая, что бог не потерпит огнепоклонников и языческих гимнов. Затем его погнали вперед ослепительные лучи прожекторов. Он мчался от них на велосипеде по световому коридору, стремясь как можно быстрее добраться до польской границы. Но стоящий на посту пограничник, целясь в него из винтовки, кричал, что не впустит в страну ни одного шпиона. Тогда он стал звать своего отца, чтобы тот объяснил, кто он. Однако вместо отца появился польский офицер, который, клятвенно заверяя, что он не гестаповец, стал на коленях умолять, чтобы спасали Польшу. Но было уже поздно. По улице маршировали немцы с лестницами в руках, чтобы сбить золотые польские буквы, гордо сияющие на фронтоне здания польской гимназии. Тогда Станислав убежал в поля, где поранил ногу о колючую проволоку, и, истекая кровью, не смел никого позвать на помощь, боясь, как бы не четвертовали саблями скачущие на лошадях спаги. Кто-то из кавалеристов кричал: «Finie la guerre!», а с неба сыпались листовки, где было напечатано, что никто не хочет войны. Но оказалось, что это совсем не листовки, а свидетельства о смерти, тех, кого он вывозил на фуре из лагеря. Он собрал их целую кипу и начал вручать по очереди военнопленным, уверяя, что они гарантируют им жизнь. Пленные брали эти листки и вручали его матери. Она плакала и улыбалась сквозь слезы. Вдруг к ней подбежал Бруно Вагнер и, ударив прикладом, закричал, что по ее вине с фуры сбежал труп, который он должен был закопать. Станислав хотел броситься ей на помощь, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, потому что его положили в гроб и втащили на колымагу, которая покатилась прямо в заснеженное поле, над которым висели три оранжевых солнца, осветивших темную ночь. И, когда попавший под бомбежку поезд тронулся с места, он успел только крикнуть: «Мама, я убежал из вермахта!» — и сразу оказался на чердаке, где маленький украинский мальчик повторял ему уже в третий раз: «Дяденька, вы не бойтесь! Это мой чердак. Здесь с вами ничего не случится».