Лидия Обухова - Пограничные характеры

Он отворачивался и протирал очки. С ним стало что-то твориться: в самое разное время суток — не только по ночам, в темноте, рядом со всхлипывающим дыханием жены — он словно оступался в пустоту. Пустая комната, пустой город, не заселенная никем память… Никто ему не был дорог, и уже очень давно. Жена стала похожа на проржавевшую цепь. Когда-то, когда они были молоды… нет, он не в силах воскресить и этого!

Бледное длинное лицо сына всплывало перед ним, как некий фантом, поверх папиросного дыма или на стекле, окропленном дождем и запотевшем изнутри — но он готов был отчураться и от него! Ведь жизнь сына долго представлялась чем-то подручным; словно тот все еще был комком младенческой глины, которую отец мог время от времени тискать и слепливать по-новому, следуя своей собственной прихоти или одержимости моментом.

Ему мнилось, что этот вундеркинд-недоучка, этот нахватавшийся отовсюду не столько идей, сколько фактов, всезнайка, этот упрямоватый юнец, склонный к комедиантству, всецело подчинен ему, смотрит на мир из-под отцовской руки. Правда, он взбунтовался, когда дело коснулось сердечных дел (старик фыркнул со всей язвительностью, которую так легко проявлять, если от прежних желаний не осталось даже огарка) и женился вопреки воле родителей. Но Галина оказалась такой безобидной девушкой-чернавушкой, такой радостно-смиренной Сандрильоной, заранее согласной ютиться на третьих ролях, у печки… К тому же она была миловидна: волосы цвета темного каленого ореха, карие теплые глаза, розовые щеки, веющие свежестью, словно она только что вынырнула из речного тумана, который так часто висит над Двиной…

И что же? Теперь сын и невестка решительно отгородились от него. Ниточка развязалась без предупреждения. После начала оккупации Александр присматривался пару недель, что-то взвешивал про себя, — а отец-то думал, что он, как всегда, ротозейничает, мечтает с открытыми глазами, плывет по событиям, не пробуя даже изменить направления водяного тока. И вдруг в одночасье превратился в несговорчивого, меркантильного дельца. Отцовские разглагольствования больше не манили его. Отныне он походил на человека целиком ушедшего в практическое дело, не забывающего себя и своих интересов…

Старый Брандт был зол на всех и вся, а на Боброва он распалился так еще и потому, что последние сведения, которые он получил из комендатуры, заставили его невольно ощутить озноб у самых корней волос.

Полгода он прожил во хмелю обретенной им власти над городом (хотя он и подозревал иногда, как она эфемерна). Зато фундамент у его власти был крепче гранита! Наступление и победы германской армии, переполненный войсками Витебск — все это придавало бодрости. Он старался пренебрежительно отмахиваться от возникавших то тут, то там «булавочных уколов», какими ему казались листовки и оскорбительные надписи на домах. Однажды в самой управе возникла написанная от руки грозно-озорная частушка. Крупные буквы, выдавая полудетский почерк, — ему ли, бывшему учителю, в этом не разобраться! — гласили: «Не взяли немцы Москву на таночках, возьмем Берлин на саночках».

Он лишь сардонически усмехнулся, высоко вскидывая плечи. Его веселье было искренне: против мощи рейха — карандашные каракули?

— Как это похоже на вечное ребяческое недомыслие славян! — воскликнул он вечером, сидя у себя дома с единственным человеком, с которым поддерживал довоенное знакомство, музыкантом Иваном Францевичем. — Отсутствие логики и знаменитый «авось», надежда на чудо. Ну на что они могут еще рассчитывать? — он уже прямо обращался к собеседнику, который неохотно отвечал на его сверлящий взгляд.

— Ни на что, — мямлил Иван Францевич покорно.

Брандта раздражало, что его многолетний приятель становится все более беспамятным и невосприимчивым. Взгляд его часто убегал в сторону, или же он плотно смыкал веки — не для того, чтобы смигнуть старческую мутность зрачка, а словно ему нестерпим становится сам вид Льва Георгиевича, невыносим звук режущего, каркающего, истерически торопящегося голоса.

До войны это был круглолицый чисто выбритый мужчина пожилых лет, склонный к созерцательности, как все музыканты; он служил в оркестре театра, преподавал в музыкальной школе и вел внеклассные кружки. Но полгода оккупации, так взбодрившие старого Брандта, Ивана Францевича вовсе не воодушевили. Он остался один как перст. Его взрослая дочь с внуками и мужем-железнодорожником уехала одним из последних эшелонов; Иван Францевич потерялся в начавшемся пожаре и опоздал к отправке. Несмотря на свое простодушие, он предпочел об этом умолчать при новой встрече со своим опасным знакомцем, неожиданно для него взлетевшим на гребне мутной волны.

Иван Францевич не посмел возражать, когда старый Брандт, не дав ему еще вымолвить ни слова, уже представил все как «зов арийской крови». Брандт даже пробовал говорить с ним только по-немецки, но обоих это скоро утомляло, ораторское искусство Брандта блекло: ему не хватало слов, да и неречистый Иван Францевич тут уж вовсе ограничивался одними междометиями.

…И вдруг зловеще-фантасмогрическая весть! Именно так ее воспринял Брандт; в лесах вокруг Витебска появились советские разведчики!

Какая-то женщина пробиралась с детьми лесом по снежной тропке и вдруг увидала целый отряд. Она знала, что, встречая кого-нибудь в чаще, фашисты пристреливали каждого на место, смертельно боясь партизан, — и опрометью кинулась прочь. Но ее остановили возгласы: «Мы свои, советские. Не бойтесь!»

Это и был один из разведывательных десантов. Бойцы шли на лыжах и так во всех мелочах одежды были похожи на оккупантов, что, если б не вафельные полотенца, которыми они обтирались после умывания в ледяном ручье, сомнение женщины не рассеялось бы.

Наверняка можно предположить, что советские лазутчики проникали и в город. Фельдкомендатура удвоила бдительность. Лишь по особой просьбе Брандту удалось продлить на вторую половину января ночной пропуск для Ивана Францевича — он не хотел лишаться своего единственного собеседника.

Новости становились все более пугающими: уже не было сомнения, что 4-я ударная армия генерал-полковника Еременко, к двадцать второму января выйдя на рубеж Велиж, Демидов, дальше возьмет курс прямо на Витебск.

Холодок возмездия шевелил волосы заместителю бургомистра. Его короткие сновидения неизменно сводились к кошмарам. Утром он готов был зло высмеивать собственные ночные страхи; не было ни малейшего вероятия, что Красная Армия войдет в Витебск! Но то, что она не сломлена, не бежит, а наступает, уже само по себе колебало то гранитное основание, на котором он воздвиг свой сегодняшний день.