Генри Хаггард - Рассвет

— Итак, мистер Хейгем, — сказала миссис Карр, распахивая другую дверь и делая шаг вперед, — вы входите в «зал мертвых».

Артур вошел — и странное зрелище предстало его взору. Они стояли в центре одной из стен огромной пещеры, которая тянулась направо и налево под прямым углом к проходу. Свет лился сюда огромными лучами из люков в крыше, и Артур увидел, что зал был выдолблен в девственной скале и имел около шестидесяти футов в длину, около сорока в ширину и тридцати в высоту. Вдоль каждой стены Большого зала тянулся ряд из шести отполированных сфинксов, высеченных из окружающего гранита по образцу тех, что были найдены в Карнаке, а стены были искусно расписаны по образцу египетских гробниц. Здесь Осирис вершил свой Страшный суд над духом усопшего; здесь воин мчался вперед в своей боевой колеснице; здесь арфист играл свои звучные аккорды; и здесь, увенчанные цветами лотоса, те, чьи трупы лежали вокруг, снова устраивали свои радостные празднества.

В каждом углу зала возвышались колоссы в их безмолвном неземном величии. Справа стояла статуя Осириса, судьи душ умерших, сидящего на своем троне и держащего в руке крюк и цеп. В другом конце зала, напротив Осириса стояло изображение могучего Рамсеса; его широкий лоб обхватывал царственный символ, который немногие в мировой истории носили с такой гордостью, а благородные черты его лица производили впечатление на тех, кто смотрит на них из века в век, исполненные презрительной силы и меланхолического спокойствия, которое не было свойственно лицам людей их времени. И повсюду, покоясь под этой торжественной опекой, каждый на полированной мраморной плите, заключенные в футляры из толстого стекла, лежали трупы египетских мертвецов, завернутые в бесчисленные одеяния — так в свое время была окутана тайнами и домыслами и религия, которую они когда-то исповедовали.

Здесь можно было увидеть верховного жреца мистерий Изиды, астронома, чьи знания могли толковать пророчества, написанные среди звезд; темного мага, прославленного воина, благородного горожанина, музыканта с его цимбалами, лежащими рядом; прекрасную девушку, которая — об этом говорили кедровые доски ее гроба — умерла от любви и горя; и царственного младенца — все они спали вечным сном, ожидая пробуждения.

Возможно, эта царевна знала Иосифа; возможно, именно она спасла из реки младенца Моисея; младенец мог принадлежать к династии, которая уже уходила в небытие, когда Великая Пирамида только-только вознеслась над плодородными равнинами Египта…

Артур стоял, пораженный этим чудесным зрелищем.

— Никогда прежде, — сказал он тем шепотом, который мы невольно употребляем в присутствии мертвых, — я не сознавал до такой степени своего ничтожества…

Мысль была высказана не до конца, но слова молодого человека хорошо выражали то, что происходило в его разуме — это и должно происходить в уме всякого образованного и чувствительного человека, когда ему открывается подобное зрелище. Ибо в подобном присутствии малая человеческая единица дня сегодняшнего, трепещущая под солнцем и ступающая по земле, которую они знали и по которой ходили четыре тысячи лет назад, не может не понять, не почувствовать, как бесконечно мало место, которое она занимает в истории сотворенных вещей; и все же, если к культуре и чувствам добавить религию, слово живой надежды затеплится на этих немых губах. Ибо где же духи тех, кто лежит сейчас перед ним в вечном молчании? Отвечайте, иссохшие уста, скажите нам, как судил вас Осирис и что написал Тот в своей ужасной книге? Четыре тысячи лет! Бренная человеческая оболочка, если твой прах может продержаться так долго, то каков же предел жизни души, которую ты хранила когда-то?

— Вы сами все это собрали? — спросил Артур, совершив поверхностный осмотр бесчисленных сокровищ музея.

— О нет, это мистер Карр потратил половину своей долгой жизни и больше денег, чем я могу представить, на то, чтобы собрать эту коллекцию. Это была страсть всей его жизни, и он купил эту пещеру за огромные деньги, потому что думал, что здешний воздух будет менее вреден для них, чем английские туманы. Однако я кое-что добавила к ней. Мои — те папирусы и прекрасный бюст Береники, тот, что из черного мрамора. Вы когда-нибудь видели такие волосы?

Артур подумал про себя, что в сердце у него живет нечто столь же прекрасное, но не произнес вслух ни слова.

— Посмотрите, тут есть кое-что любопытное, — и миссис Карр открыла герметичный футляр, в котором лежали какие-то бесцветные зерна и несколько комков сморщенного вещества.

— Что это такое?

— Это — пшеница, а это, как предполагается, луковицы гиацинта. Они находились внутри мумии этого маленького принца, и мне сказали, что они все еще могут прорасти, если их посадить!

— Я с трудом могу в это поверить: искра жизни, должно быть, уничтожена…

— Знаете, умные люди говорят, что искра жизни никогда не может исчезнуть в том, в чем она когда-то жила, хотя может изменить свою форму; впрочем, я не претендую на понимание таких вещей. Но мы разрешим этот вопрос практически, потому что посадим цветок, и если он вырастет, я подарю его вам. Выбирайте луковицу.

Артур вынул из футляра самый большой комок и с любопытством осмотрел его.

— Я не очень-то верю в этот гиацинт; я уверен, что он мертв.

— Ба! Да многие вещи, которые кажутся еще более мертвыми, чем эта луковица, имеют странную способность оживать! — сказала она с легким вздохом. — Отдайте его мне, я сама посажу его, — И затем, бросив быстрый взгляд на Артура, добавила: — Интересно, будете ли вы все еще здесь, чтобы увидеть, как он расцветет…

— Я не думаю, что кто-нибудь из нас увидит, как он расцветет в этом мире, — ответил Артур, смеясь, и направился к выходу.

Если бы Артур был чуть менее поглощен мыслями об Анжеле и чуть более живо осознавал тот факт, что помолвка или даже брак с одной женщиной не обязательно предотвращают сложности, возникающие с другой, ему, возможно, пришло бы в голову усомниться в благоразумии образа жизни, который он вел на Мадейре. А раз так, то нельзя оправдывать его тем, что он просто выказывал недостаток знаний о мире, доходящий, впрочем, почти до глупости, ибо он должен был бы знать хотя бы из общих принципов, что для человека в его положении даже медведь гризли был бы более надежным ежедневным спутником, чем молодая и красивая вдова, а Северный полюс — более подходящим местом жительства, чем Мадейра. Нет, он просто не думал об этом, и, как тонкий лед имеет предательскую способность не трескаться до тех пор, пока он внезапно не проломится, так и внешние обстоятельства не подавали ему никаких сигналов опасности.

И все же эти самые обстоятельства были полны зловещих предзнаменований, потому что с течением времени Милдред Карр без памяти влюбилась в Артура Хейгема. Не было никаких особых причин, почему это обязательно должно было с ней случиться. У нее могло быть множество мужчин, более красивых, более умных, более утонченных, чтобы ждать от них предложения руки и сердца. Если не считать некоторых умственных способностей, манеры держаться и сочувственного, задумчивого лица с тем опасным оттенком меланхолии, который женщины иногда находят интересным, в Артуре не было ничего настолько примечательного, чтобы женщина, обладающая многочисленными достоинствами и возможностями миссис Карр, могла, непрошено и без расспросов, расточать ему свою привязанность. Есть только одно удовлетворительное объяснение этому феномену, которое, действительно, очень распространено: это то, что он был ее судьбой, единственным мужчиной, которого она должна была полюбить в этом мире, ибо ни одна достойная женщина никогда еще не любила двоих, сколько бы раз она ни вышла замуж. Это любопытное различие, по-видимому, действительно существует между нашими полами. Мужчина может привязаться, хотя и в разной степени, к нескольким женщинам в течение жизни, в то время как женщина, истинная, чистая сердцем женщина, не может так отдавать свою привязанность. Однажды отданная, подобно закону мидян и персов, она более не изменяется.