Генри Хаггард - Рассвет

Однако поскольку Артур был доволен прогрессом работ, Милдред не чувствовала никакого дискомфорта и не позволяла никому другому выражать недовольство. Более того, ей было неприятно видеть, как мисс Терри хватается руками за голову и подпрыгивает всякий раз, когда раздается особенно сильный взрыв, и она готова была поклясться, что это, должно быть, чистое притворство — ведь сама она даже не замечала шума.

Короче говоря, выяснилось, что Милдред Карр в необычайной степени обладала той способностью к слепому и неразумному обожанию, которая так характерна для женского пола; обожанию, которое одновременно великолепно во всей полноте своего самопожертвования — и чрезвычайно эгоистично. Когда она думала, что может угодить Артуру, состояние нервов Агаты становилось для нее совершенно безразличным, и точно так же, будь она абсолютным монархом, она потратила бы тысячи жизней и сотрясала бы империи, пока троны падали бы, как яблоки на ветру, если бы верила, что таким образом сможет завоевать расположение Артура Хейгема.

Поскольку Артуру никогда и в голову не приходило, что миссис Карр может быть влюблена в него, он не видел во всем происходящем ничего ненормального. Не то чтобы он был тщеславен, ибо, пожалуй, никто никогда не был менее тщеславен, чем он, но удивительно, какое количество лести и внимания мужчины принимают от женщин как должное. Если противоположный пол обладает способностью восхищаться, то мы — в качестве компенсации — вполне наделены способностью принимать это восхищение с небрежной легкостью, и когда мы встречаемся с какой-нибудь богиней, которая настолько глупа, что поклоняется нам, и перед которой мы должны бы стоять на коленях, мы просто называем ее «сочувствующей» и говорим, что она «понимает нас».

Из всех этих мудрых размышлений читатель, вероятно, поймет, что наш друг Артур Хейгем находился на волосок от весьма неловкой ситуации…

Однажды, недели через три после отъезда Артура, Анжела пошла прогуляться по туннелю, теперь, в разгар лета, почти совершенно темному из-за густой тени от лип, и вскоре устроилась на одном из больших камней под Посохом Каресфута.

В руках у нее была книга, но вскоре стало ясно, что она пришла в это уединенное место скорее для размышлений, нежели для чтения, ибо книга выпала у нее из рук нераскрытой, а серые глаза девушки смотрели куда-то вдаль, на озеро, сверкающее в солнечном свете, на туманные пурпурные очертания далеких холмов. Лицо ее было совершенно спокойно, но это не было лицо счастливого человека; более того, выражение этого прекрасного лица говорило о душевном страдании. Всякое горе, каким бы острым оно ни было, подвержено определенным градациям, и Анжела находилась всего лишь на второй стадии. Первая стадия — всегда острая, когда сердце испытывает физическую боль, а разум, переполненный дикой тоской или мучимый непрестанной тревогой, испытывает невероятное напряжение. Подобное, к счастью, длится обычно недолго, иначе мы бы погибли или очутились в сумасшедшем доме. Затем наступает долгий период монотонного тупого страдания, продолжающийся до тех пор, пока, наконец, добрая Мать-природа в сострадании своем не смягчает убийственную остроту нашего бедствия и медленно, но верно излечивает нашу агонию.

Вот именно эту, вторую стадию Анжела сейчас и проходила, и — поскольку все высокодуховные натуры, подобные ее собственной, особенно в молодости, очень чувствительны к самым утонченным вибрациям боли и счастья, которые оставляют сравнительно неподвижными умы более грубые — можно считать само собой разумеющимся, что она страдала достаточно сильно.

Возможно, она никогда до этого не осознавала, насколько Артур стал ей необходим, как глубоко его любовь проникла в ее сердце и душу, пока он не был насильно вырван из ее объятий, и она не потеряла его из виду во тьме внешнего мира. Но однажды, когда Пиготт рассказала ей какую-то трогательную историю о смерти маленького ребенка в деревне, Анжела разразилась рыданиями. Жалость к чужой боли открыла врата ее собственной, впрочем, этот спектакль она больше прилюдно не повторяла.

У Анжелы были свои тревоги и печали, и именно о них она думала, сидя на большом камне под дубом. Любовь — чудесный ускоритель восприятия мира, и, несмотря на то, что она была незнакома со всеми обычаями этого самого мира, чем больше она размышляла об условиях, навязанных ее отцом, тем больше сомнений ее обуревало. Леди Беллами уже дважды навещала ее и каждый раз вызывала у девушки живейшее чувство страха и отвращения. Во время первого визита эта дама продемонстрировала полное знакомство с обстоятельствами помолвки Анжелы и Артура, вернее, «флирта с мистером Хейгемом», как ей было угодно это назвать. Во время второго визита она была щедра на странные замечания о дядюшке Джордже, таинственно намекая на «перемены», произошедшие с ним после болезни, и на то, что он находится под «новым влиянием». Но и это было еще не все, потому что на следующий же день, гуляя с Пиготт по деревне, Анжела встретила самого Джорджа, и он настоял на том, чтобы вступить с ней в долгий бессвязный разговор, при этом смотрел на нее так, что она почувствовала себя совершенно больной.

— Ах, Алек, — сказала Анжела вслух псу, который сидел рядом с ней, положив голову ей на колени, ибо теперь он был ее постоянным спутником, — интересно, где твой хозяин… твой хозяин и мой, Алек. Молю Бога, чтобы он вернулся и защитил меня, потому что я начинаю бояться, сама не знаю чего, Алек, а впереди еще одиннадцать долгих безмолвных месяцев ожидания.

В этот момент пес поднял голову, прислушался и с сердитым «гав» обернулся. Анжела встала с надеждой в глазах, повернулась — и увидела Джорджа Каресфута.

Он все еще был бледен и изможден из-за последствий своей болезни, но в остальном мало изменился, за исключением того, что светло-голубые глаза сверкали яростной решимостью, а черты лица приобрели ту твердость и силу, которые иногда приходят к тем, кто сердцем и душой предан некоему делу, будь то добро или зло.

— Наконец-то я нашел вас, Анжела. Вы что, не собираетесь пожать мне руку?

Анжела едва коснулась его пальцев своими.

— Моего отца сейчас нет, — сказала она.

— Благодарю вас, дорогая племянница, но я приехал не для того, чтобы повидать вашего отца, на которого уж насмотрелся на своем веку и, несомненно, увижу еще не раз; я приехал повидать вас, а наших свиданий мне никогда не бывает достаточно.

— Я вас не понимаю, — с вызовом сказала Анжела, скрестив руки на груди и бесстрашно глядя ему прямо в лицо, ибо инстинкт подсказывал ей, что она в опасности и, что бы она ни чувствовала, она не должна показывать, что боится.