Дикий Носок - Отстойник

Жаждущие азартной игры, пьяного забытья и плотских развлечений, не мудрствуя лукаво, располагались живописными кучками прямо на земле, вблизи бытовки.

Еще одним владельцем элитной недвижимости, жилище которого располагалось чуть поодаль, являлся Дон Хосе Фернандо Хименес. Падре Хименес был невысоким, худым, черным, как галка, с надменно задраным горбатым носом и тонкими, музыкальными пальцами. Одет он был в черную сутану и кожаные сапоги. На груди его висело массивное серебряное распятие. Серебряный же перстень с черным камнем украшал правую руку. Внешняя незначительность святого отца компенсировалась невероятно сильной харизмой этого человека.

Человек с такой харизмой в 20-м веке мог бы устраивать революции, свергать правящие режимы, вдохновлять на смерть террористов-смертников, собирать многотысячные стадионы на свои концерты или, на худой конец, составлять конкуренцию Владимиру Жириновскому в Государственной Думе в его лучшие годы. Но если ты родился в Кастилии в конце15 века, то применение своим способностям мог найти лишь в лоне церкви, проповедуя и обращая дикарей в истинную веру. Так и оказался падре Хименес в Новом Свете, где конкистадоры огнем и мечом загоняли язычников в лоно католической церкви, попутно обирая их до нитки и отправляя на встречу с вновь обретенным Богом раньше времени.

Неугасимый огонь фанатизма горел в глазах Дона Хосе Фернандо Хименеса, заставляя поеживаться даже людей неробкого десятка. Никодим Савватеевич – человек приземленный, вспоминающий о Боге лишь в самом крайнем случае, святого отца побаивался, хотя виду старался не показывать. Материальные блага падре Хименес считал делом суетным и заботился лишь о спасении души. И не только своей, а и всех прочих. Дело в том, что Дон Хименес полагал себя пребывающим в чистилище – месте, где души внезапно умерших и не успевших получить отпущение каких-то малых грехов при жизни католиков, очищаются от них посредством разных посмертных испытаний, чтобы войти в Царство Божие. И считал себя обязанным помочь христианским душам.

Люди слушали его, как завороженные, хотя большинство не понимали ни слова. «Сектанты», как окрестили их прочие поселенцы, смотрели своему предводителю в рот, ловя каждое слово, и ходили за ним послушной отарой овец. Самогона они не пили, окружающим миром не интересовались, но истово молились, ожидая конца. Фанатизм был заразен, как ветрянка в детском саду. Для Никодима Савватеевича эта власть тощего испанца над людьми была непонятна. Ведь и дать им он ничего не мог, а поди ж ты, народ будто приклеивался к нему намертво.

Местом обитания святого отца была конструкция, в которой современники без труда опознали бы почтово-пассажирский дилижанс. Все сиденья снаружи давно были с него сняты, куда-то делись и колеса, остались лишь жесткие лавки внутри. Дон Хименес о комфорте не задумывался. На ближайших соседей: стяжателя, сводника и блудниц смотрел с нескрываемым презрением, кривя тонкие губы злого рта, и считая их настоящими еретиками и пособниками дьявола. За людские души святой отец готов был бороться до конца.

Загвоздка была в большом количестве нехристей и китайцев в чистилище. Как такое может быть? Они вообще не должны были тут оказаться, а отправиться прямым ходом в геенну огненную. Падре Хименес долго ломал голову над этой загадкой. Но, в конце концов, все же сообразил: ревностные католики, отмолив свои невеликие прегрешения, отправлялись в Царство Божие, а нехристи так и оставались здесь, ожидая страшного суда, и принялся за дело с удвоенным рвением.

Но ни многолетнее служение во славу Господа, ни размышления не помогли падре ответить на другой вопрос: что происходит с теми, кто умер здесь? Как вообще можно умереть в чистилище? Ведь все они и так уже мертвы? Где же сейчас бравый вояка – Дон Мануэль Ортего и его солдаты?

Видит Бог, он пытался. Пытался вновь обратить в истинную веру того краснокожего нечестивца, по вине которого они умерли. И вновь не преуспел. Когда он пытался сделать это впервые, будучи еще живым, язычника, примотанного к дереву веревками, охватил внезапно появившийся ниоткуда светящийся туман. Вмиг он поглотил и падре Хименеса, и Дона Мануэля Ортего с его отрядом. Неожиданно для себя оробев в непроглядной туманной каше, Хосе сделал несколько шагов назад и провалился в бездонную пропасть. Падая, он схватился рукой за самое ценное, что у него было – старинное распятие, и даже успел помянуть Господа всуе прежде, чем упал на спину, вышибив из себя дух. Судя по металлическому грохоту, (словно дюжина кастрюль каталась по трюму во время шторма) рядом упали солдаты Дона Ортего, а может и он сам.

Краснокожий язычник тоже оказался тут как тут. И, не теряя ни минуты, бросился на ближайшего солдата с обрывком веревки. Тот и брыкнуться не успел, ошалев от падения. Он покраснел от натуги и обмяк бесформенным кулем. Шлем, лязгнув, упал с его головы и откатился в сторону. Туземец отбросил безжизненное тело и, издав гортанный клич, прыгнул на второго солдата. Тот, сидя на земле, лихорадочно шарил вокруг руками в поисках меча, но найти не успел. Дикарь прыгнул ему на спину, вцепился зубами в ухо и рывком оторвал его. Кровь текла по подбородку и груди дьявола, в оскаленных зубах был зажат окровавленный кусок человеческого мяса. Солдат верещал дурным голосом, но недолго. Резким движением дикарь свернул ему шею. Сочно хрустнули позвонки, руки упали, как плети, и солдат завалился на бок, будто куча гнилой соломы.

Но Дон Ортего не подкачал. С трудом поднявшись на ноги, он, тем не менее, угрожающе поднял меч и двинулся к язычнику. Удар его оказался неожиданно слабым, он не рассек нечестивца пополам, а лишь чиркнул дьявола по спине и срезал кусок мяса. Тот проворно отскочил назад и, крикнув что-то на своем варварском наречии, бросился прочь. Дон Ортего упал, чтобы больше никогда не подняться. Падре Хименес остался в окружении двух мертвых солдат, одного живого, но с торчащей из бедра сломанной костью и воющего непрерывно, словно подыхающий пес, и лежащего в беспамятстве их командира.

Святой отец хоронил их по очереди, без устали копая неглубокие могилы шлемом. И, в конце концов, остался один.

«А вот кисельку не хотите ли, уважаемый Мбонго?» – обхаживала предмет своей последней страсти Ганна, держа двумя руками высокий сосуд из прозрачного пластика, составлявший в прошлой жизни комплект блендеру.

Мбонго стоял, расставив мускулистые ноги на ширину плеч, сложив руки на груди и устремив взгляд куда-то вдаль. Лицо его – невозмутимое и неподвижное, представлялось Ганне маской. «Ну чисто статуя!» – любовалась она, ходя кругами и не скрывая вожделения рельефностью мускулов, животной поджаростью, спокойствием первобытной наготы. Африканец держался так, будто и вовсе не замечал её, словно, так и надо – быть почти обнаженным.