Дикий Носок - Отстойник

Никодим Савватеевич почитал себя человеком солидным, степенным, хватким и оборотистым. А потому, даже оказавшись в этом диковинном мирке, быстро оправился от испуга и наладил дела. Поначалу то, смешно сказать, думал, что помер некстати и придется сейчас ответ держать, а грехов то не отмоленных на целую приходно-расходную книгу накопилось. С прежней торговлей масштаб нынешней, конечно, не сравнить. Но сейчас здесь сильнее, да влиятельнее него никого не было.

Зевнув для услады еще разок и по привычке перекрестившись, Никодим начал подниматься. Широко распахнув дверку, он вышел наружу прямо в исподней рубахе и пошагал до отхожего места, сказав по пути сидящему у дверей дюжему арапу: «Мбонго, вели бабам мятного чаю принесть.»

«Доброго здоровьичка, Никодим Савватеевич! Как почивалося?» – прокричала ему вслед крутившаяся поблизости Ганна.

Никодим лишь отмахнулся, не удостоив бабу ответом.

Мбонго – почти двухметровый негр, оказавшийся здесь неизвестно из какого места и времени (в родном его племени жизнь катилась по давно заведенному порядку и не менялась веками) был взят купчиной в помощники за физическую силу и грозный вид. Свирепости ему придавала и выпирающая вперед челюсть с крупными белыми зубами, и постоянно обновляемые рисунки на теле, наносимые быстро каменеющей грязью. Другим способом украсить себя была прическа. Свои длинные, курчавые волосы африканец перекручивал тугими колбасками и щедро обмазывал грязью. Был Мбонго молчалив, исполнителен, грамоте и счету не разумел. Да и не требовалось от него этого. Хозяина своего и его имущество от мелких воришек охранял исправно. Нетребовательный и непритязательный Мбонго ел, что давали, из одежи носил только опоясывающую чресла повязку, спал прямо на земле у порога жилища хозяина. Дикарь, одним словом. И млела от него Ганна, словно от принца заморского, и так, и этак безуспешно пытаясь привлечь его внимание.

Жил Никодим Савватеевич в контейнере для морских грузоперевозок с исписанными иностранными буквами и сериями цифр дверями, совершавшим свой последний рейс по маршруту Шанхай – Сан-Франциско с грузом гладильных досок и сильно озадачившим экипаж судна своим необъяснимым исчезновением. Груз его оказался весьма полезен для местных жителей. Множество лачуг по берегам Большого озера были собраны из гладильных досок. Случилось это, впрочем, давно, задолго до появления Никодима в этом мире. Сейчас контейнер местами покрылся ржавчиной, краска на нем облупилась и двери скрипели, как несмазанная телега, но он был прекрасным местом для хранения многочисленных сокровищ купчины. Лучшим из возможных.

Напившись горячего мятного чаю (а привычка гонять чаи никуда не делась, в отличии от самого чая), купчина распахнул гофрированные двери контейнера, выставив свои сокровища на всеобщее обозрение и готовый к обмену. Бизнес его был прост – он менял. Менял все и на все – любые найденные или принесенные с собой вещи поселенцев на любые другие. Наибольшим спросом пользовались, разумеется, еда, курево, одежда и все, что можно было счесть строительными материалами. Но были в его коллекции вещицы диковинные: книжица с пикантными картинками и аглицким названием «PLAYBOY», на обложке которой неправославного вида девица, лишь кое-где прикрывшая наготу красным мехом, держала на коленях кролика, да дьявольский прибор для счету цифр, название которому было калькулятор. С этими штучками Никодим Савватеевич не расстался бы ни за какие коврижки.

По молодости Никодим был дюже охоч до женского полу (сейчас то уже почти без надобности оно ему, охота пропала). Из-за бабы и погорел. Помнил кутеж в кабаке – как всегда, хмельной, разгульный, с трясущими цветастыми юбками и воющими пронзительными голосами цыганками. Помнил, что носились половые, словно угорелые, и сосульку помнил, что сгрыз на крыльце кабака, выйдя охолонуть маленько. Днем то уже капало вовсю, а ночью еще подмораживало. И тройку помнил, и распахнутую в угаре шубу, и мягкие хлопья снега, что летели в лицо. Помнил и девицу Клюквину – мясистую и жеманную, к которой поехал после кутежа, нагрузившись шампанским. Девица притворно ломалась, опуская блядские глаза в пол, которого, впрочем, было не видать из-за лежащих в глубоком вырезе платья пышных, белоснежных грудей с рыжими веснушками, игриво взвизгивала, пощипываемая за мягкое место толстыми купеческими пальцами, раззадоривая аппетит гостя. И раззадорила-таки, аж два раза, невзирая на изрядное количество выпитого. Все это Никодим Савватеевич помнил хорошо. А вот, что было дальше, хоть убей, вспомнить не мог. Только проснулся он уже здесь, уткнувшись мордой в пыль, в одном исподнем, с зажатой в руке пустой бутылкой из-под шампанского.

Один лишь раз с тех пор загорелся Никодим Савватеевич жаром при виде бабы – как увидел впервые итальяночку: молоденькую, нежную, испуганную, с глазищами в пол-лица. Ну ровно лань трепетная, так и хотелось приголубить. Уж он бы её не обидел, лелеял бы птичку райскую, из рук не выпуская. Но итальяночка ему не досталась, ушла жить на дальнее озеро с компанией отщепенцев. А Никодим затаил обиду.

Располагалось жилище Никодима Савватеевича в элитном квартале, который Эдуард при первом знакомстве метко нарек «Рублевкой». Кроме купца здесь обосновался бордель, расположившийся в бывшей когда-то ярко-желтой бытовке с красной полосой и загадочной надписью «АВАРIЙНА КИIВПАСТРАНС» без колес и кабины, но зато с тремя окошками с каждой стороны. Помимо любви здесь обменивали на вещи самогон, а также играли в кости. Девок было всего две, да и те не первой свежести. Ремеслом своим они промышляли не для заработка, а, скорее, из любви к искусству.

Таитянка Маони – необъятная, пухлогубая, луноликая, со смуглой, лоснящейся кожей была глупа, как курица и ленива, словно удав, заглотивший стаю обезьян разом. Лучшим времяпрепровождением она полагала валяние на импровизированном диване, клиентов принимая тут же. Языками Маони так и не овладела, обходясь простыми жестами. Жизнь свою она почитала райской: работать не надо, думать ни о чем не надо, лежи себе, крутясь с боку на бок, да мужиков привечай. Чем не счастье?

Бойкая хохлушка Ганна была её полной противоположностью – маленькая, горластая, острая на язычок, шустрая, любопытная. Она крутобедрым колобком каталась по поселку, разнося слухи и сплетни и баламутя стоячую воду, будто плюхнувшаяся в болото лягушка. Ганна была вся, словно наливное яблочко, но уже чуть перезревшее, тронутое гнильцой под кожицей, вот-вот готовое свалиться с дерева.

Содержатель борделя – педантичный немецкий бюргер Ганс вел дела с присущей своей нации практичностью и аккуратностью, не позволяя местным жителям, среди которых по неизвестной причине преобладали мужчины, чпокать девиц на халяву. Производство самогона весьма изобретательно наладил тоже он. Гадость была несусветная, но забористая, и, поскольку менял он её дешевле, чем китайцы, пользовалась большой популярностью. Сам Ганс свое пойло не пил, справедливо полагая, что от этого бизнесу сплошные убытки. Никодим Савватеевич бюргера за предприимчивость уважал и почитал дельным человеком.