Дикий Носок - Отстойник

«О, тезка значит,» – обрадовался старик. – «Рядовой Никимчук Иван Петрович. А это наша Люся. Лючия Фантоцци по ейному.»

Лючия, утвердительно кивая, шустро тащила его за собой. К тому времени, когда они вернулись назад, волоча массивную, квадратную, деревянную решетку, как две капли воды похожую на те, что крепят к стенам домов, чтобы по ним взбирались виноградные лозы, все уже перезнакомились и оживленно болтали. Дед бросил половник, сноровисто уложил решетку наполовину поверх грязи, наполовину на сухую землю так, что она доставала до всех, попавших в грязевую ловушку, расставил Эдуарда и Лючию по углам, дабы они своим весом не давали решетке смещаться и тонуть в грязи, а сам пополз к терпящим бедствие.

«Ну давай, Катя – Катерина, хорошее у тебя имя, душевное, обопрись руками на решетку, колупайся ногами изо всех сил и выползай помаленьку,» – наставлял он.

Получив не тонущую в грязи опору для рук, Катя стала выворачиваться из липкой грязи, словно шуруп, ведомый шуруповертом. Остальные последовали её примеру. Не прошло и получаса, как все они по очереди выползли сначала на решетку, а потом и на землю и повалились на спины, отдыхая.

«Дедушка, а тот, кто нас сюда заманил, он ведь индеец, да?» – немедленно начал приставать с вопросами Руслан.

«Парамошка то? Да, индеец.»

«Почему Парамошка? Разве индейца могут так звать?» – включилась Катя.

«Как его звать, никто выговорить не может. Кличем Парамошкой. Вроде похоже. Да он все одно не отзывается,» – махнул рукой Иван Петрович.

«Беда с ним,» – тут же посетовал он. – «Никакого сладу нет. Озорничает, дичится, все в драку лезет. Вот сцепился недавно с кем-то, его и порезали – спину располосовали. Насилу выходили, когда нашли. Лук вот со стрелами кое-как сделал. Сектанта одного поранил. Они его в свою веру обратить пытались, да зубы об него и обломали. Больше не трогают. Прибился вот к нам. Ровно дикая собака – кругами вокруг ходит, а в руки не дается. Уж целый год, почитай, с ним мучаемся.»

«Год? А Вы сами здесь давно? И где это здесь? Где мы? Что это за место?» – посыпались со всех сторон вопросы, будто сухой горох из рваного мешка. Наконец-то появилась возможность их кому-нибудь задать и, может быть, даже узнать ответы.

«Так сначала думали – в аду. Ан, вроде, и нет: ни чертей, ни сковородок,» – пошутил старик. – «Андрюха сначала полагал – на другой планете. Солнца ведь нет здесь. Так и не знаем где. Просто – в другом месте.»

Дедовы рассуждения ровно никакой ясности не внесли. Версий по-прежнему оставалось множество, на любой вкус: параллельный мир, другая реальность, путешествие во времени, загробный мир, другая планета. Надежда обрести хоть какую-то определенность растаяла без следа.

«Про главное то не спросил,» – спохватился Иван Петрович. – «Вы из каких годов будете?»

«В каком смысле «из каких годов»?» – ошеломленно уставились на деда путешественники, умом уже понимая, но отказываясь осознавать услышанное.

«Да вот какая закавыка – мы все тут из разных годков оказались. Мы с Отто из 44-го, прямо с фронта, Андрюха из 1989 – аккурат перед Новым годом его и унесло, Люся аж из 1911 прямо из Италии, вот только Парамошку не допытались,» – объяснил Иван Петрович, с интересом ожидая ответа.

«Этого не может быть. Просто не может быть,» – устало проговорил Эдуард Петрович, спрятав лицо в ладонях и покачиваясь из стороны в сторону, словно душевнобольной. Последние питаемые им иллюзии, что все происходящее какое-то недоразумение, вот-вот должное разъясниться, и жизнь вскоре вернется на круги своя, рушились под грузом реальности, наступающей, как каток асфальтоукладчика: неумолимо, убийственно, не оставляя ни малейшей лазейки для надежды.

«То же мне аргумент. Эх, милок, если бы все, чего не может быть, действительно не случалось. Быть может все. Вот так,» – припечатал своей немудреной мужицкой философией, подкрепленной жизненным опытом, дед.

***

Отсутствующие члены маленькой коммуны у озера вернулись через два дня.

Высокий, худой, жилистый старик, с абсолютно лысой, блестящей, словно бильярдный шар, головой оказался Отто. Он с отеческой нежностью гладил Руслана по голове, счастливо улыбаясь беззубым ртом. Отто был немногословен, несуетлив и печально задумчив. Одет он был в некогда белоснежную мужскую рубашку, украшенную огромным, пышным и многослойным воротником – жабо, с широкими рукавами, перехваченными в запястье и отделанными внизу кружевами, и видавшие виды невнятного цвета и фасона штаны. Подобную сорочку легко можно в было представить на Эдмоне Дантесе или Дориане Грее, но никак не на немецком военнопленном времен второй мировой войны.

Военнопленным он, конечно же, уже давно не был. За последние пятнадцать лет, проведенных Отто и Иваном в этом месте, старики притерлись друг к другу, как супруги с многолетним стажем, периодически беззлобно ворча или шутя подтрунивая. Поскольку Иван оказался совершенно неспособен выучить по-немецки ничего, кроме пресловутого «хенде хох», Отто пришлось учить русский язык. Говорил он на нем с каким-то твердым акцентом, как разговаривали в старых советских фильмах прибалтийские актеры. Военные гимнастерки за давностью лет истерлись до дыр и превратились в рубище. За новую одежу (пусть несуразную, но целую) пришлось отдать старому пауку Никодиму Савватеевичу пачку сигарет. Ту самую, реквизированную Иваном из кармана Отто при первой встрече, и бережно хранимую ими много лет. Сам Иван Петрович щеголял в цветастой рубашке с коротким рукавом и длинным узким воротником, за которую любой модник 70-х годов готов был бы продать душу дьяволу.

Андрюха, тот самый, которому не удалось встретить Новый 1990 год, оказался мужчиной лет сорока кое-как, неровно, но старательно коротко подстриженный (вряд ли кто-то смог бы сделать это лучше единственным на всю компанию ножом), с небольшой бородкой, поддерживаемой в приличном состоянии все тем же ножом и придающей ему ненужной степенности, такой круглолицый и русоволосый, что каждый, бросив на него один только взгляд, безошибочно мог определить в нем русского. Деловой костюм, в котором он здесь очутился около десяти лет назад, был еще скорее жив, чем мертв, чего нельзя было сказать о ботинках и носках. Андрей был бос, но поскольку климат в этом месте никогда не менялся, а пыль под ногами была мягкой, то отсутствие обуви не было большой проблемой ни для кого.

Периодические походы по окрестностям в поисках нужных или пригодных для обмена вещей были необходимостью и единственной возможностью обзавестись одеждой и предметами быта. Каждая вещь, какой бы никчемной она не была, а зачастую считалась даже мусором как, например, пустая бутылка из-под пива, попадая сюда обретала вторую жизнь, становилась предметом торга и вожделения. С каждым годом уходить на поиски приходилось все дальше и времени это занимало все больше. Зачастую походы эти оказывались и вовсе безрезультатными. Сторонники новомодного течения «минимального потребления» были бы в восторге от здешней жизни – минимум одежды (зачастую лишь та, что на тебе) и никаких ломящихся от тряпок шкафов. Маленькая коммуна располагала в своем хозяйстве массой бесценных вещей: парашютом, из которого соорудили палатку, автомобильным зеркалом заднего вида, бывшем в полном распоряжении Лючии, двумя самолетными креслами (почти целыми и старательно отмытыми от кровавых разводов) и котелком, сооруженным из брата-близнеца того шлема, что украшал голову Никиты. Деревянная решетка позволяла набрать воды из озера, не утонув в грязи. Робинзон Крузо мог бы позавидовать.