В Слесарев - Геймекер

В комнате повисла тишина. Именно она соответствовала моменту церемонии. Слышалось лишь позвякивание чашек, чайника и бормотание переливаемого кипятка. Молчание продолжалось довольно долго. По выражению лица дайнагона, которое приобрело слегка возвышенное выражение, майор понял, что именно они – эти звуки составляют едва ли не главный предмет церемонии.

Наконец, напиток был приготовлен. Мюллер поднял чашечку, подул, чтобы остудить, и проглотил то, что было налито в один–два глотка, удивляясь, тому, что результат столь продолжительной и кропотливой деятельности оказался столь скромным.

Чай был неплох. Примерно как в их офицерской столовой.

Майор непроизвольно рассмеялся, вовсе не желая обидеть собеседника. Впрочем, тот и не думал обижаться.

Однако обоим, стало ясно, что продолжать церемонию не имело смысла.

Макото кивнул девушке. Та, со специфической японской грацией (не менее странной, чем японская музыка), поднялась с колен, открыла одну из стенных ниш и достала оттуда тонкую фарфоровую бутылочку и разлила ее содержимое в крохотные чашечки.

Мюллер еще раз рассмеялся и, не притрагиваясь к крохотульке, забрал у нее бутылку. Оставшегося в ней напитка было как раз на одну нормальную порцию. Он выпил ее из горла́, не разливая.

Специфическая водка крепко отдавала сивухой, но это не имело значения для Мюллера. Несмотря на отвратительное качество напитка, почти сразу же боль в его пояснице прошла, а окружающийся мир стал окрашиваться в краски, вполне приемлемые для жизни.

Макото вздохнул, глядя на майора, и щелкнул пальцами. Атсуко поняла, что церемония закончена и извлекла из ниши другой бамбуковый поднос, на котором двумя ровными рядами, стояло шесть бутылочек, наполненных жидкостью. Все они были только чуть больше первой.

– Ну что же, – подумал Мюллер, – экзотика, твою мать.

Он взял одну из бутылочек и выпил ее залпом. Крякнув, глянул на Макото, спросив, стиснув зубы, чтобы не срыгнуть этой дрянью:

– Что это?

– Саке – рисовая водка, – подтвердил его догадку Макото, – традиционный напиток самураев.

– Да, – съязвил, майор, – теперь я понимаю, почему они с такой легкостью делают себе харакири.

– Закусить-то хоть есть чем? – произнес он, оглядывая пустой столик, на котором кроме чая и саке ничего не было.

Произнес он это без задней мысли. Однако, уже задавая вопрос, задумался, какую же гадость предложит Макото.

– Лишь бы не медузу, – подумал он.

Еще в Гамбурге, знакомя его с японской кухней, дайнагон объяснил ему, что закуска к саке не может быть растительного происхождения, так как само саке – продукт брожения риса. Однако, Мюллер знал, что Макото не употребляет и плоти наземных животных, которая, согласно их древней традиции, для людей его круга была отвратительна. Более того, если бы что-то подобное хотя бы случайно попало в Чайный домик, он был бы осквернен и сожжен немедленно после его ухода вместе с лютней и диковинным, сверхценным горшочком.

Майор запомнил, что закуской, особенно в процессе «официальных» церемоний (на которой, как он полагал они сейчас присутствовали), может быть только сасими – тонкие кусочки рыбы, кальмаров, морских ежей или другой земноводной живности, желательно сырых, не подвергнутых термической обработке.

Однако их городок находился в сотнях миль от ближайшего моря, к тому же в прифронтовой зоне, где найти, что-либо подобное было невозможно. То же что плавало в болотах и мутных реках той мрачной местности, в которой они оказались, не взял бы в рот не только Макото, но и сам Мюллер.

С любопытством майор ожидал, как самурай выйдет из этого положения, на случай, готовясь к тому, что придется взять себя в руки и не ударить в грязь лицом перед радушным, но въедливо-ехидным в своей культурологической спеси хозяином.

– Закуску, – Макото кивнул Атсуко.

Та как всегда после указаний шефа, девушка кукольно улыбнулась, поднялась и достала из очередной ниши в стене маленькую подставку, на которой в нескольких рядах отверстий были закреплены белые фарфоровые цилиндрики с закругленными концами.

Атсуко села на место, поставив подставку перед собой. Она взглянула на Макото, тот подтверждающее кивнул.

Тогда она, привстав, поддернула кимано чуть выше колен, затем присела, полуоткинулась на спину и высоко задрав полы, раскрыла свое тело до живота. Трусов на ней не было. Она согнула ноги в коленях и широко развела бедра.

Ее промежность, открывшаяся взглядам мужчин, была почти голой. Она была опушена только редкими черными волосками, не более полусантиметра длиной. Продолжая улыбаться, Атсуко пальцем нащупала бугорок и начала его мелко массировать. Так продолжалось минуту другую. Мюллер смотрел на нее оторопело. Он не ожидал столь радикальной трансформации одной церемонии в другую. К тому же, судя по степени оволосения лобка девица была либо очень молода, либо сбривала растущую там растительность. Мюллер слышал, что это практикуется, хотя сам такого зрелища удостаивался впервые.

То ли от удивления, то ли от волнения у него закружилась голова. Головокружение имело двойственную природу. Первая заключалась в том, что его естество, еще до последней пертурбации, подспудно уже приготовилось отодрать эту красотку, которая сумела заинтриговать его своей странностью, сменой образов и вычурной восточной изысканностью. В контексте его отношений с Макото, ее присутствие здесь не могло означать ничего другого.

Однако, при всех своих недостатках, майор медицинской службы Мюллер был законопослушен. Как и большинство его соотечественников. Законы были незыблемы. На них держалась вселенная.

– Сколько ей лет? – сдавленно спросил он.

– Считать года – европейское занятие, – вяло ответил дайнагон, – у нас это не принято. Он прикрыл глаза и пару минут сидел неподвижно.

Однако Мюллер, любивший точность, а также имея ввиду, что когда-нибудь, за кружкой пива, он будет рассказывать приятелям об этом эпизоде своей фронтовой биографии, все же просил дайнагона уточнить это, объяснив, что интерес его носит профессиональный характер, а сам он с трудом может определять возраст азиаток.

Дайнагон без энтузиазма, изобразив на лице неудовольствие настойчивостью плохо воспитанного иноземца, пролаял «даме» вопрос, как того и требовал этикет в отношении приглашенного им гостя. Та пискнула ему что-то.

– Ее больше сорока, – перевел он ее ответ Мюллеру.

Услышав эту тираду, майор вздрогнул. Согласно инструкциям в его учреждении могли работать женщины в возрасте до 35 лет, поэтому то, что сказал японец, было для него неожиданностью. Хотя сегодняшнее приключение к его служебным обязанностям не имело отношения, ком подкатил к горлу майора, сознание поплыло, перед глазами забрезжили мутные трепещущие пятна. Усилием воли он остановил накатившую дурноту, подавив предательские спазмы в желудке. Недельная командировка, дурная водка и престарелая красотка оказались на гране того что он мог выдержать сегодня. В упор посмотрев на женщину, он так и не смог разрешить вопрос, шутит или нет его превосходительство. Теперь ему казалось, что плотный слой штукатурки, покрывавший лицо и шею «дамы», мог скрыть все что угодно. В японках он действительно разбирался плохо.