Владимир Кремин - Укус. Повесть

И порой, сами же, не замечая того, роняем из своих ладоней в благодатную почву, семя зла, давая ему верный шанс взрасти, и дать потомство… С чувством исполненного долга, веем по ветру жизни порожденное нами же. А разлетевшееся, станет тем же способом ранить и бередить чистые, доверчивые сердца. Пусть бросивший семя и знает о неотвратимости расплаты, но задумайтесь!..

Причиной тому могло быть сострадание; оно же достойно прощения…

В тот злосчастный, тревожный день, оставленные одни, резвясь и играя, волчата, незаметно и неосторожно увлекшись, выбрались из темного укрытия. Кубарем катаясь у самого входа, их одолевало буйство и азарт. Беззаботно и легко повизгивая, они барахтались, боролись и в счастливой суете попросту не замечали того, что происходило окрест. Под мягкое, едва слышное ворчание, глаза щенков лучились озорными, желто-зелеными огоньками. В их юных душах резвилась и рвалась наружу, любовь к ближнему, родному, радуясь жизни, теплу и свету. Счастливое детство, чье бы оно ни было, походит на солнышко над полем; оно согревает, любит, учит, дарит и корит всегда оставаясь в свидетелях…

Что привело сюда рысь? Может след, может голод или громкая возня волчат, а может могучая кошка, прогуливаясь, случайно набрела на малышей? И то, и другое осталось загадкой.

Волчица застала рысь возле норы. Все трое детенышей были задавлены и лежали ничком, разбросав еще не окрепшие, тонкие лапки по сторонам; кому как довелось. Старший, весельчак и задира, каким помнила его мать, встретил ее горьким оскалом с широко раскрытыми, остекленело-мутными, погасшими глазами, словно жалуясь на жуткий, смертный страх, унесший безвозвратно их невинные жизни. Мертвые, они молчали у ног разъяренной матери…

Долгая и жестокая схватка походила на ураган пронесшийся в пустыне, на шквал обрушившейся безудержной и слепой ненависти, столь внезапно настигший обоих; без жалости и надежды на отступление. Рысь уходила окровавленная и до неузнаваемости потрепанная, сильно припадая на левую, переднюю лапу. Перекушенная, она почти висела, болью напоминая о себе при любом неловком движении. Шерсть гордой и независимой лесной красавицы уже не отливала, как прежде, удивительным серо-дымчатым серебром, при каждом ее мягком и плавном движении. Хищница слабела, теряя силы и надежду добраться поскорее до безопасного, укромного места, где можно было бы отлежаться, смыть запекшуюся кровь с окровавленной пасти и устало забыться сном.

Рваное в клочья ухо непрестанно сочило алой, липкой кровью; рана была на столь серьезна, что измотанная схваткой рысь то и дело мотала головой, в тщетной надежде избавиться от стойкой, неотвязной боли, перемежавшейся со слабостью, сковавшей и овладевшей ею всецело. Преодолевая смертельную усталость, она спешно, следуя природному инстинкту самосохранения, удалялась от места схватки. Светлого времени суток оставалось мало, а случайная встреча с любым хищником пугала ее. Тут и под кроной дерева не укрыться. Слабеющий дух рыси подчинен был лишь одному насущному желанию; отлежаться, зализать раны, обрести былую свежесть и силы.

Остро и настораживающе резанул знакомый, чужой запах. Рысь обернулась и пружинисто, из последних сил, отпрянула в сторону. Инстинкт самозащиты тут же привел ее в боевую готовность; уже не болела спина, не ныло ухо, а в груди, разрываясь на части, бесстрашно клокотало сердце бойца.

Могучий волк набросился сходу, но проскочил; верткая рысь все же сумела уйти от первого удара. Противник был силен, хотя и изрядно потрепан. Для него – это враг, безжалостный и злобный убийца семейства; его невинных волчат, которые лежат там, рядом с окровавленной матерью, навсегда застывшей в смертном порыве отмщения, безжалостной к врагу, но убитой им. Еще не оплаканная волком, она уже не узнает, что месть пришла и, что еще долгие зимние ночи будет безудержно плакать тайга, разрывая на части простуженное холодом пространство, вторя надрывному вою одинокого бродяги, не нашедшего должного выхода неистовой злобе, неудержимым порывом вторгшейся в его душу тем страшным осенним днем.

А что же рысь?.. Убитая почти мгновенно от яростного напора нападавшего, она не дала ему полной физической и нервной разрядки, не высвободила от страданий и мук одинокого прозябания; без сородичей, без стаи, без чьего-либо сочувственного участия, от тоскливого, полуночного воя, отчаянного и надрывного, голодного плача, от охватившей всецело безысходной тоски…

Злость, усиленная порывом безудержной мести, и без того сурового лесного зверя, невольно превратила его в мохнатый и неугомонный комок отмщения всему, что неловко, и неосторожно вставало на пути. Сил хватало даже при не желательных встречах с медведем. Косолапый, ко времени наедавший жир, негодовал на подобного наглеца, однако измотанный и покусанный до неузнаваемости с ревом все же бежал прочь от страшного серого чудовища, лишившего его столь изумительной возможности – сладко спать в зиму. Доставалось разумеется и наглецу; само – собой, но за столь великую дерзость иной платит и дороже…

В пору холодов, волк так и не смог объединиться со стаей. Все больше бродил один, не находя покоя даже среди своих. Избрав одиночество, он окончательно покинул стаю весной, не предприняв даже попытки обзавестись новой подругой и навсегда забыть прошлое.

Неведомая сила неумолимо гнала его вперед. И не на миг не угасала кровавая жажда неутолимой мести. В самый разгар зимы, в одной из немногочисленных стай, он насмерть задрал вожака и скрылся, не желая даже возглавить озадаченных сородичей; непобедимый, гордый и уверенный в своих силах одиночка. В любой схватке противник вдруг неожиданно представлялся ему той ненавистной злодейкой рысью и, вся ярость, бурлящая и клокочущая, подобно кипящей смоле, обрушивалась на несчастного.

Так продолжалось все лето и осень… Вновь пришедшей зимой, зверье не смыкавшее глаз, разбегалось по норам, пряталось под пушистыми кронами деревьев, или попросту уходило куда подальше, заслышав среди томительной тишины дикий, пугающий вой. Этот оставленный без участия плач уже знали в округе; не одна шкура была порезана мощными клыками неугомонного хищника, не один, решившийся оказать сопротивление, корчась в предсмертных судорогах, жалел о случившемся, но силы уже навсегда покидали его. В слепом отмщении рос опыт, усиливая ярость и злобу, крепло и набиралось энергии молодое, могучее тело зверя. Ему всюду мерещились широко раскрытые, мутные глаза волчицы; и в ночь, и в непогоду, и в радостный просвет солнца. Лишь длинно-лапая смерть способна была, теперь, отделить все его помыслы, тревоги и поступки от несокрушимого, могучего тела, от неодолимой жажды мести…