Владимир Кремин - Укус. Повесть

На речных, прозрачных перекатах – рыба, живая и холодная, как сами горные ручьи. В пору прихода тепла и весны реки переполняет белая, несущаяся в долину вода. Обилие птицы на непролазных, топких болотах и, дикие, нетронутые, самобытные, таежные просторы. Все это неповторимая природа Алтайского края; в этом ее сила и величие.

Глазам открылась свободная от леса, заснеженная равнина, плавно уходящая к низу, но словно повинуясь общей воле, резко взметавшая массив вверх, к перевалу. Просматривался разноликий покров, уводящий взгляд к вершинам занесенных снегом гор, на которых гулял ветер.

Выйдя на открытое пространство, Николай остановился, обратив внимание на синеющие вдали гольцы.

– Красавцы! – глубоко вдыхая морозный воздух, произнес он, переводя дух. Окутанные легкой, голубоватой дымкой, в песцовом вороте снегов, с горделивой надменностью, они походили на бояр; заносчивых и важных. Часто бывая здесь, он подолгу смотрел на горы, мысленно уносясь в синеющую даль сказочных кряжей. Ведь сколько можно рассказать о них, будучи там…

«Лишь блуждая один, – вспоминал Николай слова Никифора, – человек способен полнокровно ощутить всю близость к природе, тягу в ее таинственный и удивительный мир». И он был прав; стоя лицом к лицу, чувствуя ее дыхание, ты становишься сильнее и благороднее, вливаешься в нее, живешь, радуешься и переживаешь вместе.

От нахлынувшего ощущения сопричастности ко всему, что видел и чувствовал Николай, стоя среди белого, окруженного тайгой распадка, ему захотелось раствориться, исчезнуть; ощутить себя снегом, оборотиться лесом, птицей, стать всем, что окружало его, что он сильно полюбил здесь и чему, по собачьи, был так рад его неугомонный пес.

Неожиданно осмелевший Алтай вдруг бросился вперед, в долину. Отбежав сотню метров он странно закружился на одном месте, то и дело тычась в снег мордой. Немного в стороне проделал то же самое; засуетился, заметался и вдруг бросился к плотному пихтачу, не переставая лаять. Но ухо Николая ловило лишь глухую, липкую тишину. Казалось, что ничего особенного не происходит. Однако заливистый лай Алтая убеждал его в обратном, навевал сомнения и тревогу. Однообразие запахов, какие он мог уловить неуклюжим, человеческим носом, ни о чем ему не говорило. Собака исчезла, укрывшись зеленью пихт. Николай последовал за ней, ловко скользя на лыжах, чувствуя как по телу пробежала ощутимая дрожь. Алтая что- то встревожило… Николая насторожило поведение пса, и некая таинственность окутавшая долину.

Алтай стоял в редколесье, у кромки, за которой стеной разметалась непролазная чаща. Он яростно рычал, уставившись в неподвижный холмик, запорошенный снегом. Продираясь сквозь мелкую поросль, Николай стремился подойти ближе. Алтай то лаял, то неистово ворчал, не в силах сдерживать гнев. Шерсть на загривке собаки ходила ходуном, волнуя озадаченного хозяина. Николай велел собаке замолчать, но псу было так трудно сдержаться, что он, то и дело, порывался лаять, не в силах устоять от соблазна. И лишь после того, как хозяин вскинул винтовку, стих.

Оружие было куплено в своем же поселке у мужиков охотников; не весть какая, старая винтовка, но била не плохо; сам дед проверял.

«За сотню шагов, почитай, белку с ветки снял. Бери, – говорит, – в самый раз тебе, осечки не дает – это главное. С ружьем какая охота, только ноги бить, да ворон, что без нужды на мушку лезут».

Хотя и была у Николая двустволка, с Брянщины в память прихватил, но для охоты не гожа; редкий зверь на выстрел подпустит.

Подойдя ближе, Николай ткнул холмик прикладом и осторожничая отскочил в сторону. Алтай стоял рядом; шерсть на его загривке переливала волнами, мощные лапы вросли в снег, зубастая пасть оскалилась. В наступившей тишине слышалось лишь надрывно-клокочущее ворчание неудержимой собаки. В ответ ни единого движения; холмик остался на своем месте и лишь Алтай неравнодушно клацал клыками. Тронул еще раз; там, под снегом, было что-то мягкое и упругое: «Что же это может быть? Схоронившаяся от хищников птица или зверь какой?.. Они бы непременно переполошились, пытаясь скрыться – спастись бегством. Однако нет… Взгорок довольно внушительных размеров, стало быть кто-то прячется под свежевыпавшим снегом. Вот только кто?..» – путался Николай в догадках.

Правильно говорил дед Никифор: «Будет еще и у тебя, Николай, масса неразгаданных вещей. У любого охотника, воспоминаний полон короб. Тайга любит загадки, а тебе, следопыт, их разгадывать».

Вот и думалось мало сведущему охотнику:

«Может медведь, спит себе, не добудишься, а то гляди и растолкаем его на свою шею, тогда что? – побаивался по неопытности таежник. – Да чего бы ему здесь спать заваливаться; на открытом-то месте, бока студить. Иное дело в лесу, под коряжиной, там и лапу сосать приятней, а так, не ровен час, и наступить могут. Нет… Нет… – успокаивал себя Николай, – это не мишка. Надо бы снег разгрести, снег-то свежий, утренний, замело кого, поди?»

Он, осторожно, прикладом, стал разгребать взгорок. Свою собаку Николай считал крупной, но сравниться размерами с тем волком, которого он только что откопал, Алтай не мог. Он явно уступал дикому зверю. Израненный, окровавленный, но еще живой, хищник лежал под снегом, не в силах двигаться от потери крови. Волк, по всей видимости, пребывал не в сознании того, что с ним происходило. Верная гибель неминуемо ждала это дикое, едва дышавшее существо в ближайшие часы. По видимому, жесточайшая схватка, с неведомым, грозным врагом, совершенно лишила его сил и лишь редкими, сиплыми вздохами, израненное тело, вздрагивая, напоминало о своей сверх живучести.

Николай, в глубинах души, неожиданно почувствовал жалость к погибающему зверю. Парадокс: однако, как ни странно, но и охотникам присуще это не свойственное, на первый взгляд, чувство. Одно дело, убить зверя, сражаясь с ним в поединке или долго и трудно выслеживая добычу; другое дело – сострадание. Он ощутил его боль так же явно, как совсем недавно, вдыхал и чувствовал свежесть, и красоту синеющих дальних гольцов. Да, именно он, а не кто-то иной может сейчас, спасти эту жизнь; по крайней мере, попытаться…

Словно сама природа испытывала его, дав столь редкую возможность; вернуть к жизни ее хрупкую частицу, а он, случайно забредший на чью-то гибель, лишь исполнитель ее воли. Она, мать природа, и учит, и проверяет нас. Человек не хозяин ее – он ее часть, такая же, как и этот страдающий, гибнущий волк, со своей, чуждой людям, суровой правдой жизни.

Волк, с перехваченной бичевой пастью, лежал неподвижно на широкой, свежесрубленной Николаем, разлапистой, еловой ветви, притянутый не сильно, но надежно, двумя тонкими жгутами, выделанными Никифором из эластичной и упругой кожи марала, чтобы не сползти на горках и спусках. Саму ветвь Николай тянул за старую, тонкую веревку, удобно устроив ее за широкой, крепкой спиной. Пришлось сразу же возвращаться; времени достаточно чтобы засветло добраться до поселка. Волокуша была не из легких, она, то и дело, вынуждала охотника устраивать не продолжительные привалы. Николай осматривал ремни, распрямлял уставшую спину и, сделав несколько глотков горячего, травяного чая, двигался дальше, к цели; к теплу, которое сейчас было так необходимо, неожиданно вошедшему в его жизнь и судьбу, зверю.