Ольга Апреликова - Злое Лето

Он слез и спросил:

– Женя, я золотой кит почему?

– Умный не по возрасту – наследственность сказывается. Интересно будет воспитать тебя, как надо. Ты… Просто подарок. Поэтому я и взял тебя под присмотр.

– Ладно, – согласился он. – Я замучился сидеть с нянькой. Буду подарком. Что надо делать?

– Учиться много и многому… Кстати… – Женя встал, открыл ящик стола и вынул белые листы и карандаши. – Ты любишь рисовать?

– Иногда люблю, когда дождь…

Он забрался на стул с колесиками, взял красный карандаш. Вторым, в левую руку он взял изумрудный, самый красивый. Нарисовал траву с тенями и низкое солнце, как вчера, потом взял желтый и оранжевый и стал рисовать облака. Женя спросил тихонько:

– А ты всегда двумя руками рисуешь?

– Так лучше. Женя, тут нет такого цвета, какого была лошадь…

– Ты пока порисуй, чем есть. Малыш, вот что… Рокот твой мне покоя не дает. Ты не забоишься один? Про кнопку помнишь? Я пойду, проверю, что там слышно о твоем Рокоте и принесу еще карандашей.

До того, как вернулся Женя, он успел дорисовать лошадь. Загрустил. Нарисовал волшебного барса. Перестал понимать, хочется ли жить на небе, где нет лошадей и барсов, и быть подарком и золотым китом. Вот если бы Рокот был настоящий брат, а не «вроде бы», тогда, может, и не захотелось бы, а так… Тут интереснее, чем сидеть и видеть небо только в квадратике меж четырех стен. Он посмотрел на экран и потер лоб: да тут и вовсе неба не видно!

Женя вошел – беспокойный, резкий, совсем не такой, каким уходил. Заглянул через плечо:

– Хорошо рисуешь как. Малыш, а ты Рокота только вот тем утром видел?

– Да. …Женя. А вдруг он убился…

– …Почему ты так думаешь?

– Он хотел от вас в обмен на урожай людей волшебную бомбу, чтоб взорвать, и все стали друг другу свои.

– По сути верно. Но это не бомба, а… Устройство такое. Он его включил, да. Машина мира. Она работает, излучение идет, война в горах останавливается, наступает мир. Сгорела соседняя башня, не та, где машина. Но сам-то он пропал.

– Что?

– Пропал твой Рокот, малыш.

– Пропал?

– Исчез. Никто найти не может.

В карете было холодно, а за мутным окошечком в дверце видно только серый туман да еловые лапы. Карета, баюкая, покачивалась. Клонило в сон. Рубашка какая-то большая, хоть кутайся, почему-то обгорелая, дымом от нее пахнет, а с руки сползли к запястью бурые от крови бинты. Зачем бинты, если рука целая, вот? Бинты тоже пахли дымом. Он вспоминал клубы дыма в безучастном небе, поднимал голову и смотрел на черный стеганый потолок – в башне потолки тоже, наверно, теперь черные… Где?

Хозяйке не нравилось, когда он смотрел вверх. Она брала за руку, и от жути прикосновения обвисшей кожи, в перчатке которой шевелились тонкие кости, он тут же слабел и засыпал.

А когда просыпался, все так же лезли из тумана еловые лапы, порой глухо царапающие карету. Душно. Наверно, снаружи и неба-то нет. Ничего нет, только туман. Шевелиться нельзя. Бинты сползли с тонкой руки, упали. Ступни не доставали до пустых больших башмаков на полу. В голове горький, удушливый дым. Почему он одет в одежду с большого мальчика? Но ведь это его одежда… Рубашка льняная, в прожженных дырах, черные штаны, там в кармане должен быть… Что? Надо проверить, что там в кармане – но он не мог двинуть рукой. Даже пальцами шевельнуть не мог. Почему он хочет кричать, но молчит? Где солдаты? Где братья? Где… Где тот, кто… кого надо найти… Где он сам? Как его зовут?

Хозяйка сердилась и снова брала за руку… Лапы елок беспомощно скребли снаружи, не в силах остановить карету.

– Помогите!… Помогите!! – кто-то слабо ударил по стенке снаружи. – Там разбойники!

Дверца кареты задергалась, распахнулась, и на пол кареты грудью повалилась полосатая толстая девушка в кружевных лохмотьях. Ее ноги волочились вслед за каретой, юбки цеплялись за подножку. Скуля, толстуха уцепилась за скамейки, втащила себя в карету:

– Спасите! Ай! Разбойники гонятся! Не дайте пропасть!

Он отодвинулся к стенке, съежился. Полосы на толстухе были сажей. А Хозяйка потянулась над ней, трясущейся студнем, до двери и, усмехнувшись, закрыла. Толстуха, шумно хватая воздух, все колыхалась, заполняя духоту кареты вонью пота и дыма, подвывала – но мало-помалу затихла. Взглянула нечаянно на него – и глаза, белые от ужаса, округлились, щеки затряслись:

– …К-кня…

Хозяйка шустрым, будто паук пробежал, движением закрыла ей глаза распяленной ладонью, другую положила на голову – и девка обмякла. Прислонилась к коленям Хозяйки растрепанной, в обрывках лент головой и закрыла глаза. Пятна багрового румянца на пухлых щеках быстро выцветали. Хозяйка брезгливо погладила ее по голове – и чуть облизнулась. Карета ускорила ход.

Он подобрал ноги, отодвинулся в угол – как можно дальше от вороха изодранных тряпок, откуда торчали рыхлые плечи девушки. Уставился на браслет на ее белой как сало руке – там подрагивали, когда карета переезжала корни, розовенькие бисерные ягодки. Вроде бы девка эта – повариха с нижней кухни… Или…

– На-ка леденец, мой сладкий, – Хозяйка сунула ему в рот, стукнув по зубам, скользкий сладкий шарик на палочке.

Потекла сонная сладость. Он сглатывал ее и смотрел, как у Хозяйки тлели щеки, блестели глазки в запавших глазницах и жадно дрожали крылья носа, когда она то и дело наклонялась к толстухе, втягивала запах потного молодого мяса и облизывала налившиеся, похожие на черных червячков губы. Взглянула на него, как ткнула гвоздем:

– Спи.

Проснулся от голода. Елки за окошком мелькали быстро до тошноты. Снова уснуть? Но карета так страшно мчится…И еще страшнее, что неизвестно, куда и зачем. Как же хочется есть, хоть бы сухарик… Он вспомнил множество рук, со всех сторон протягивавших пирожки, ватрушки, яблоки. Чьи были эти мальчишечьи руки, когда, где? Они звали его по имени, они кричали, они… Нет их. И имени нет.

Ай. Толстуха-то уменьшилась! Худая стала! На шее спящей на полу девушки выступили позвонки, желтоватые руки – как палки, и бисерный браслетик сполз к пальцам. Она даже не была «большой», стала ребенком, и рваное платье обвисло.

А у Хозяйки блестела туго натянутая пятнистая кожа лысой головы, ниже, начиная со лба, налились жиром складки морщин. Из дыр глазниц следили тяжелые, как камешки, глаза. Морщины дернулись в ухмылке, потом весь остов Хозяйки зашевелился в слоях тряпья и обвисшей кожи: она порылась в корзине в углу и опять протянула леденец на палочке. Лиловый, круглый, облипший травяной трухой и сором…

– Тебе, мой сладкий, – сказала Хозяйка. – Вкусно?

Ничего слаще, чем этот леденец, на свете не было. Раз дают сладкое – значит, он нужен. Осмелев, он спросил: