Ольга Апреликова - Злое Лето

– А я – кто?

Хозяйка долго смотрела в глаза. Наконец, усмехнувшись, отлила всю черную, голодную пустоту внутри него в форму одного слога:

– Яд.

Леденцы Яд теперь получал каждый день. От них спалось сладко и долго. Когда просыпался, замечал, что Хозяйка, сально светясь, становилась все старее и жирнее, а девчонка в тряпье на полу – все меньше. Теперь на вид ей было лет шесть. Когда браслет свалился с ручонки, Хозяйка с хрустом растерла бисерные ягодки подошвой.

Яд, облизывая то сладко-зеленый, то пряно-желтый леденец, радовался, что девчонка всегда спит – было бы противно, если б проснулась, заверещала, цепляясь крысиными пальчиками. Хозяйка время от времени ставила на существо на полу босую ступню, закрывала глаза, принюхивалась – и, будто съедая сам себя, костлявый клубок на полу начинал таять. Если тело на полу шевелилось, у Хозяйки сладко вздрагивали ноздри. Когда существо на полу стало младенцем, у Хозяйки кончились леденцы:

– Ничего, потерпишь, сладкий. Самый сладкий. Одно слово – Яд. Так как тебя зовут?

– Яд. Я есть хочу…

– Не ной. Да уж скоро приедем, вон, море внизу!

Где море? Ничего не видно… Карета, скрипя, мчалась под уклон, подпрыгивая на корнях, даже пришлось вцепиться в сиденье. По полу песком шуршал розовый бисер. Яда подташнивало, так воняла сыто зажмурившаяся Хозяйка.

Под колесами зашуршали мелкие камешки. Он снова придвинулся к одному окошку, к другому – тот же туман, только за обочиной видно уходящие в воду валуны, серые и розоватые, будто дамбу сплошь вымостили черепами тупых великанов. Запахло большой водой, сырость лезла в карету, липла холодком. Карета прогрохотала по булыжникам, зашуршала по траве и, чуть накренившись, остановилась.

– Милый дом, – Хозяйка зевнула, обдав тухлятиной и показав черные пеньки зубов. Одновременно с зевком отворилась дверца кареты. – Вылезай. Забери это, – она пихнула ногой младенца, – отнеси к дыре и там положи.

К какой «дыре»? Яд, заново учась шевелиться, вылез на холод и свет, подтянул сваливающиеся штаны, забрал, как куклу, чуть теплого, в прилипших бисеринках, тощего младенца и огляделся: валуны, ржавые осины, кривые елки – и серый туман. Дальше десяти шагов ничего не видно. Неба нет. Под ногами жухлая трава, песок, щебенка. Он, спотыкаясь, прошел чуть вперед – а лошади где? Нет лошадей. Козлы у кареты есть – а кучера нет… И дышла нет, и хомутов – не нужны этой карете лошади, она сама едет… Хозяйкина волшба.

Из тумана выступила высокая, мокрая от тумана крепостная стена. У самой земли – низкая арка из кусков гранита, рот во мрак, вниз. Яд торопливо положил полудохлого ребенка у дыры, откуда слабо дуло теплом, шевеля обрывок паутины. И воняло такой же кислятиной, как от Хозяйки. А вот если бы в карету не ввалилась рваная толстуха, истаявшая теперь до этой куклы с жалко дышащим животиком – то кого бы Хозяйка сейчас тут положила? А? Яд зачем-то посмотрел на небо. Там низко, наискосок через туман, молча пролетела чайка.

В земляной тьме шевельнулось что-то. Яд отскочил, ушиб пятку о камень – и окоченел: из тьмы вылез белый паук. Размером с кошку.

Перебирая лапками, паук подбежал к ребенку с одной стороны, с другой, захлестнул за шею ниткой паутины и убежал в нору. Яд, боясь отвернуться, отступил на шажок, на другой – и тут из дыры хлынула волна мелких, гораздо мельче того первого, белых пауков, накрыла младенца, схлынула, растеклась под ним белесой шевелящейся лужей – и жалкое грязное тельце, на ходу обматываемое нитками паутины, смыло во мрак. Будто никогда никакой толстухи с нижней замковой кухни и не было на свете.

Он лежал на крыше кареты, вцепившись в ржавые петли для багажных ремней, и старался не дышать. Но пауки занялись Хозяйкой. Они помогли ей стечь из кареты на землю, и теперь та грудой серой морщинистой кожи кое-как шевелилась на щебенке, сдирая последние тряпки. Казалось, в сдутом мешке ее тела ворочается кто-то юркий и тощий. Пауки, большие и маленькие, приседая, окружили Хозяйку тесным кружком и замерли.

Хозяйка дергала себя за пальцы, так же, как дергают за перчатки, чтоб снять – и пальцы там внутри явно освобождались, а вот и вся рука утянулась внутрь, и кожа повисла сброшенным рукавом… И ноги вон уже лежат пустые как штанины, только пятки корявые торчат… Голова с пустыми дырками глаз, с прилипшим к щеке носом каталась по щебенке, цепляясь седыми космами, будто кто-то внутри этой старой головы крутил еще одной. Яда вырвало вонючей леденцовой жижей.

И Хозяйку вроде как вырвало, скользкой пеной и белой рукой, высунувшейся по локоть из растягивающегося рта. Рука ощупала землю вокруг, отбросила острый камень, скрылась. Появились пальцы двух рук, не спеша растягивающих губы старухи и подтягивающих эту липкую дыру вверх – и вдруг оттуда, как из ворота, выскользнула белая голова с аккуратными, как ракушки, ушами и круглым голым затылком. Сразу же просунулась стройная рука, плечо, потом вторая рука и, вцепляясь в камни, молодое существо, постанывая и шипя, стало выползать из мешка старой кожи. Лопатки по сторонам бусинок гибкого хребта, край реберных дуг, талия – и тут существо застряло. Подергалось немного, пытаясь содрать с себя старуху, как юбку; потом приподнялось на руках и оглянулось:

– Яд! Слезай и помоги! Живо!

И спустя миг он уже был внизу и тянул старушачью кожу за пустые ноги, стараясь не смотреть на болтающиеся, пустые мешки ягодиц и грудей и отворачивая лицо от вони опрелостей, а новая девчонка изо всех сил выкручивалась, стараясь освободить задницу. Угол старухиного рта чуть треснул, брызнув сукровицей – и белые ягодицы девчонки выпрыгнули на свет. Яд сдернул кожаный мешок с ее ног и отбросил в сторону.

Пауки как будто только этого и ждали – волной потекли за шкурой старухи – и вдруг самые крупные один за другим стали нырять в растянутую горловину рта. Мелкие потекли в ноздри и уши, другая волна потекла вниз, расправляя кожу, раскатывая рукава рук и ног.

Новая девчонка, дрожа, отползла в сторону, скорчилась. Пауки заполнили шкуру Хозяйки до отказа, так что ягодицы, бедра, груди вспухли мешками, все складки расправились – и вдруг тело дернулось, ожило и, как настоящее, передвигая руки и ноги, поползло к той же дыре, куда смыло младенца. За ним тянулась вываливающаяся откуда-то снизу цепочка какой-то желтоватой крупы, которую подручные пауки спешно собирали и тащили следом. Яйца, что ли? Паучьи яйца? На миг Яд испугался, что до отказа набитая пауками туша не пролезет в дыру – но пауки перетекали внутри мешка, как вода в неполном пузыре, и пядь за пядью чучело проталкивалось во мрак, и вот уже исчезла спина, зад, вот видно только растрескавшиеся пятки… все. Темнота. Еще немного слышно шорох – но вот и его нет.