Джон Бьюкен - Охотничья башня. Серия «Семнадцатый отдел»

– А что за стряпчие? – спросил Диксон.

– Господа Глендонан и Спейс из Эмбро. Но они никогда к нам не заглядывали, и за них всю работу делает мастер Лоудон из Ошенлохана. Он сыскал арендаторов на две лоджи, и думает, небось, что уже довольно потрудился.

Миссис Морран налила немного горячей воды в большую миску и начала операцию, известную как «окунание» чашек. Это был намек на то, что трапеза окончена, и Диксон с Херитиджем поднялись из-за стола. Выслушав наказ вернуться к ужину не позднее «четвертушки десятого», они вышли на вечернюю прогулку; им оставалось еще пара часов более или менее дневного света, и нашими путешественниками овладел тот импульс активности, который приходит ко всем мужчинам после целого дня физических упражнений, после того как их усталость залита отличным чаем.

– Должно быть, Канкан, ты здесь счастлив, – сказал Поэт. – Здесь собрались все составляющие для твоего любимого романа: имеется старый особняк, есть пришедший в упадок дворянский род, и к нему опустевшая деревня и трактирщик-злодей. Я уже и сам чувствую себя почти обращенным в твою веру. Пойдем, посмотрим на замок.

Они свернули на дорогу, шедшую вдоль северной стены парка, миновали гостиницу, выглядевшую еще более заброшенной, чем ранее, и через какое-то время подошли к тому коттеджу, который миссис Морран «прозывала» Вест-лодж – то есть Западной сторожкой. Когда-то, думается, это был очень симпатичный домик с соломенной крышей и слуховыми окнами на чердаке, но теперь он сильно нуждался в ремонте: стекло в окне было разбито и заменено мешковиной, столбики крыльца покосились, а солома крыши сильно поредела – не без помощи стаи скворцов, устроивших себе на чердаке гнезда. Большие ворота из кованого железа заржавели, а позолота на гербе над ними покрылась пятнами и потускнела. Ворота с очевидностью были заперты, и сколько Херитидж ни тряс боковую калитку, не отворилась и она. Внутри двора заросшая травой дорожка почти исчезала среди буйно разросшихся рододендронов.

На шум из дверей коттеджа вышел хозяин – крепкий парень в одежде из черного сукна, явно с чужого плеча. Его можно было принять за дворецкого «в дезабилье», если б он не заправил края брючин в сапоги, словно для работы в поле. Очень странным выглядело его лицо: черты его были настолько крохотными, что казалось, будто оно принадлежит ребенку. Все было на месте и даже вполне приятной формы – глаза, нос и рот, но удивительно несоразмерным по масштабу с его головой и туловищем. Подобную аномалию можно было бы исправить, скажем, добродушным выражением лица, но на физиономии парня не было видно и тени добродушия; напротив, он уставился на непрошеных гостей с видом судьи, готовящегося зачитать преступникам приговор.

– Можно ли пройти к господскому дому? – спросил его мистер Херитидж. – Мы здесь проездом, всего на одну ночь, и хотели бы осмотреть его.

«Дворецкий» сделал шаг вперед, словно бы заступая дорогу. Он был либо сильно простужен, либо имел голос под стать чертам его лица.

– Здесь нету входа, – хрипло проговорил он. – У меня строгий приказ.

– Ой, да ладно вам, – сказал Херитидж. – Никому не будет вреда, если вы впустите нас на полчасика.

Сторож сделал еще шаг вперед, теперь уже со вполне угрожающим видом.

– Вы не войдете. Убирайтесь! Уходите прочь, говорю вам! Это частная собственность!

В словах, произнесенных маленьким ртом и тонким голосом, ощущалась свирепость рассерженного ребенка. Путешественники повернулись к нему спиной и продолжили свой путь.

– Вот же грубиян! – прокомментировал Диксон. Его лицо покраснело, поскольку он всегда болезненно воспринимал чужую грубость. – Ты заметил? Он иностранец.

– Он скотина, а не иностранец, – поправил Херитидж. – Но если подобный тип думает, что прогнал меня, я из принципа не уйду. Со стороны моря стены наверняка нет, так что мы по любому войдем. Я не успокоюсь, пока не увижу это место.

Вскоре деревья поредели, и дорога пошла через заросли орешника, пока не кончилась у лощины, по дну которой бежал ручей, обозначенный на карте как Лэйвер. Поросшие травой склоны спускались к воде, которая, сверкая золотом, стремилась в сторону заката. Чуть дальше лощина расширялась, склоны немного отступали, и море своим языком слизывало сладкую воду, текущую с зеленых холмов. Лэйвер – довольно спокойная речушка после того как распрощается с холмами, которые ее породили; дальше она течет через цепочку прудов, полных прозрачной воды, и вдоль широких отмелей, извивающихся среди вересковых пустошей и более высоких лужаек; но перед самым впадением в море Лэйвер словно сходит с ума и впадает в детство, вспоминая о том, как он водопадами прыгал с одного гранитного уступа на другой. Внизу среди зеленых зарослей кристально чистая вода плескалась и бурлила, словно бы решила часок порадоваться жизни, перед тем как слиться со спокойным морем.

Хэритидж бросился на траву.

– Хорошее место! О боги, что за превосходное местечко! Канкан, разве ты не рад, что пришел сюда? Думаю, этим вечером все заколдовано. Это деревня заколдована, и чай у старушки был тоже заколдован. Добрая белая магия. А тот мерзкий трактирщик и этот разбойник у ворот – это магия черная. А мы здесь – на родине всего волшебства, в священном Авалоне, где «вода поет влюбленным» и все такое прочее!

Диксон слушал его, усмехаясь.

– Что-то я не могу понять вас, мистер Херитидж. Еще вчера вечером вы утверждали, будто вы великий демократ, а сегодня вам помешали парни, что разбили лагерь у болота. И вы едва не покусали меня, когда я заикнулся, что люблю Теннисона. А сегодня… – и мистеру Макканну не хватило слов, чтобы выразить метаморфозу, произошедшую с Херитиджем.

– Чертов прагматичный шотландец, вы желаете определенности во всем, – было ему ответом. – Не напоминайте мне, что я непоследователен! У меня есть поэтическое право валять дурака, и если уж меня не понимаете вы, то я стократ не понимаю себя и сам! Все, что мне сейчас ясно, так это то, что я молод и весел, а на дворе весна!

Мистер Херитидж определенно был в странном настроении. Он даже принялся насвистывать – с таким видом, будто мысли его блуждали где-то далеко.

– Вы знаете эту мелодию? – вдруг спросил он.

Диксон, который не смог уловить ни одной мелодии в его посвисте, ответил, что не знает.

– Это ария из одной русской оперы, вышедшей незадолго до войны. Забыл имя композитора. Веселенькая штучка, не правда ли? Я всегда насвистываю ее, когда нахожусь в таком настроении, поскольку она связана с величайшим переживанием в моей жизни. Вы, помнится, говорили, что никогда не были влюблены?

– А вы были? – спросил Диксон, желая уйти от ответа.

– Да, я был – два года назад. В начале 1918-го я оказался со своим батальоном на итальянском фронте и, поскольку я немного знаю этот язык, меня вытащили из окопов и отправили в Рим – работать там связистом. Была как раз Пасха, погода стояла отличная, и я был рад оставить передовую. Я был доволен собой и наслаждался жизнью. Там, где я остановился, жила одна девушка – русская принцесса из какого-то большого и древнего рода. Но в Риме она была беженкой и, конечно же, бедной, словно церковная мышь. Помню, как своей заштопанной одеждой она выделялась на фоне всех этих зажиточных римлянок… Но, боже мой, как она была прекрасна! В мире нет ничего равного ее красоте! Она была почти еще девочкой-подростком, но как она пела наедине с собой, спускаясь утром по лестнице во двор! Меня отправили обратно на фронт раньше, чем я успел хотя бы познакомиться с ней, но пару раз она пожелала мне доброго утра – этак робко-робко, а глаза и голос у нее были точно как у ангела. Я схожу с ума от любви к ней, но это безнадежная любовь, Канкан, совершенно безнадежная. Я никогда не встречу ее вновь.