Владислав Лебедько - Евангелие от Агасфера

– Что? У кого?

– Извини, я замечталась… У Жоржа, конечно же.

Федя выходит из комнаты уже полностью обескураженный, сбившись со всяческого понталыку. Войдя в зал, спотыкаясь и нарушая этикет, прерывает разговор Жоржа с какой-то приятной и симпатичной моложавой дамой, и спрашивает у него сигареты. Старик обращает его неловкость в шутку. В этот момент двери зала со стуком распахиваются: на пороге вооруженные полицейские. Обращение на литовском языке, но даже Фёдору не сложно понять, о чём речь:

– Всем оставаться на своих местах!

«Я – Агасфер; не сказка Агасфер,

Которою кормилица твоя

Тебя в ребячестве пугала; нет!

Я Агасфер живой, с костями, с кровью,

Текущей в жилах, с чувствующим сердцем

И с помнящей минувшее душою.

Я Агасфер – вот исповедь моя.

О нет! язык мой повторить не может

Живым, для слуха внятным словом

Того, что некогда свершилось, что

В проклятие жизнь бедную мою

Преобразило. Имя Агасфер

Тебе сказало все… Нет! в языке

Моем такого слова не найду я,

Чтоб то изобразить, что был я сам,

Что мыслилось, что виделось, что ныло

В моей душе и что в ночах бессонных,

Что в тяжком сне, что в привиденьях,

Пугавших въявь, мне чудилось в те дни,

Которые прошли подобно душным,

Грозою полным дням, когда дыханье

В груди спирается и в страхе ждешь

Удара громового; в дни несказанной

Тоски и трепета, со дня Голгофы

Прошедшие!..»

Василий Андреевич Жуковский, "Агасфер"

Не составит большого труда для читателя догадаться – по чьи души на бал вдруг явилась полиция. Впрочем, задержание прошло вполне либерально – никакого выкручивания рук, побивания дубинками, наручников – Жоржу и Фёдору было предложено последовать в полицейскую машину, вскоре доставившую их в участок. По причине нагромождения событий и так уже сверх всякой меры для одних суток, Фёдор Михалыч даже не поинтересовался у стражей порядка о причине задержания. Жорж также не выказал ни малейшего желания вступать с полицейскими в диалог. Офицер, руководивший задержанием, плохо владел русским языком, и не пускаясь в долгие объяснения, ограничился комментарием, что, дескать, час уже поздний и утро вечера мудренее. На тот факт, что у них не взяли документы, не провели элементарный обыск, Федя, в силу обозначенных выше обстоятельств, внимания, опять же, не обратил.

Узники были помещены в камеру, впрочем, гораздо более походившую на скромный номер в одно-двух-звёздочном отеле: две деревянных кровати с матрацами, одеялами и подушками, тумбочка, за ширмой сортир и умывальник, тусклое освещение ночника.

После вихря давешних переживаний, сие событие даже не воспринималось Фёдором, как нечто из ряда вон выходящее. Спать ему не хотелось, старик тоже находился в весьма бодром состоянии, так что, скинув фраки, пленники расположились каждый на своей кровати, приготовляясь завязать беседу.

Забегая вперёд, стоит уведомить читателя о том, что разговор происходил в весьма спокойной и непринуждённой атмосфере, речь Жоржа струилась размеренно и плавно, да и Фёдор Михалыч, повидавший виды за минувший вечер и часть ночи, не обнаруживал особых эмоций. Можно лишь отметить, что, в результате «обжига и кристаллизации», да и предшествующей им «возгонки и коагуляции (разделения)» (сноска о стадиях алхимического Делания), он обрел ранее неведомую ему решительность и вольнодумство, так что, ежели бы ранее в подобной переделке он нервничал, суетился и мельтешил, а то и вовсе бы спраздновал труса, то нынче не только держался молодцом и вёл беседу практически на равных, хотя и с должным почтением, однако, при случае, позволял себе дерзить и пререкаться. Так что автор, до определённого момента, с лёгкой совестью позволит себе допустить достаточно простой стиль изложения, в виде прямой речи без описания мимики, жестов, интонаций, внутренних монологов и прочих, безусловно, важнейших атрибутов любой беседы.

Ф.: – Да уж, вечер и ночь задались! Как вам удалось создать такую плотность событий?

Ж.: – Расскажу, не спеши. Кстати, нам здесь еще долго куковать, так что предлагаю перейти на «ты».

Ф.: – Идёт!

Ж.: – Ты, мил человек, проходишь своего рода ускоренный курс молодого бойца. И, надобно отметить – на твёрдую тройку с плюсом. Ежели так и далее пойдёт, то через месяц-два сможешь дать фору самому Агенту 007.

Ф.: – Джеймс Бонд никогда не был моим кумиром.

Ж.: – А я вовсе не Бонда вспомнил, а одного из величайших алхимиков шестнадцатого века – Джона Ди, который, помимо Делания, не чурался шпионажа в пользу королевы Англии Елизаветы, в том числе – благодаря своему дару провидца. Его агентурным позывным служили цифры 007. Кстати, Агентом 006 являлся сэр Уильям Шекспир.

Ф.: – Весьма любопытно! Живя в Праге, я два раза посетил «Башню Келли», где во времена императора-алхимика Рудольфа Второго, как раз и работал Ди со своим помощником – авантюристом и проходимцем Келли. Меня еще удивляло, что помимо разнообразных алхимических приборов и приспособлений, на чердаке этой башни присутствуют три восковых фигуры – две из них изображают Джона Ди и Келли, а вот третья удивительно напоминала мне Шекспира. На мои вопросы – он ли это, и если это действительно он, то зачем его фигуру поместили в этой башне? – ни один экскурсовод ничего путного не ответил.

Ж.: – Келли не был проходимцем! История о том, что у него отрезали уши, сослужила печальную службу – искуснейшего Мастера принизили и оболгали. А в этой башне мы частенько собирались вчетвером…

Ф.: – Кто это – «мы»?

Ж.: – Ди, Келли, Уильям и твой покорный слуга, хе-х!

Ф.: – Не понял. Или… Неужели Анна не оговорилась? Но в это решительно невозможно поверить!

Ж.: – А ты и не верь! Слушай, да смекай. Прошлое столь же вероятностно, как и будущее, вчерашний день ещё держится в памяти более-менее крепко, и то – лишь десятком-другим впечатлений, промежутки между которыми весьма смутны. И чем более точные детали требуется вспомнить – тем это сложнее. Да что там вчерашний день – попробуй в точности воспроизвести все свои мельчайшие движения и мысли, а также то, что ты услышал от меня за последние пять минут – не выйдет. Память имеет два важнейших для нас свойства, первое из которых действительно необходимо – именно благодаря памяти мы осознаём себя индивидуальностью. Живи мы исключительно в настоящем моменте, без памяти о прошлом, мы утеряли бы свою уникальность, переживая себя одновременно никем и всем. К слову, Шекспир сетовал, что его часто посещали подобные состояния, вероятно от перенапряжения воображения – ведь он не просто писал пьесы – у него была удивительная способность вживаться в каждый создаваемый им образ. В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году, находясь в Буэнос-Айресе, я не отказал себе в удовольствии общения с великим Хорхе Луисом Борхесом. Помнится, мы много судачили про Шекспира, и я вскользь обмолвился об этом казусе. Борхес не преминул взять сию версию на карандаш, и вскоре написал один из своих гениальных коротких рассказов «Everithing and Nothing». Впрочем, сейчас не об этом, а о памяти. Второе же её свойство играет с нами весьма злую шутку, которая, вкупе с несколькими другими вбитыми в нас догмами так называемого «здравого смысла», жестко пригвождает нас к одной и той же унылой версии воспринимаемого мира, принимаемого нами, вследствие этого, за единственную «реальность». Это свойство – выстраивать обрывки воспоминаний, к тому же, щедро приправленные воображением, в одну как бы непрерывную линию. А этих линий – множество – мы гораздо более объемные существа, чем можем себе вообразить. Ежели исходить из этого допущения, то, разорвав тиски «здравого смысла», мы получаем возможность убедиться, что воображение и память – суть две стороны одной медали. Об этом, кстати, прекрасно был осведомлён Джордано Бруно – величайший маг, создавший невиданную до него технологию использования памяти и воображения для создания целых миров.