Александр Куприн - Апостолы и грешники

Но сдается мне, что все не так, что рулят там дерзкие менты-кавказцы, а партийные под нарами сидят да камеры подметают. На зоне, нельзя не признать, гораздо больше здравого смысла и высшей справедливости, чем на воле. Не любят, не жалуют там власть советскую. Заплыть на зону с погремухой «Красный», которой Музыка наградил Федора, – это равносильно высшей мере. В воровских понятиях зэк не должен даже прикасаться к красному. Цвет этот ассоциируется с властью. Помню, собирались короновать Войтека – серьезного, заслуженного вора. И все-то у него было готово – два «законника» обещали поддержать, третий представлять его должен был, как вдруг заведующий комнатой свиданий, тоже зэк из хозобслуги, рассказывает почетному собранию, что видел, как Войтек втихушку смачно пожирал красный арбуз. Скандал!

– Вы, бля, кому поверили? – заблажил-засуетился Войтек. – Дыня это была! Дыня!

И нательное на себе рванул. Но обвинение серьезное, так его не оставишь – разыскали шныря, что пол там убирал, и тот подтверждает: таки да – корки были арбузные!

Как он орал, Войтек этот, как выл по-волчьи! Пропала карьера, утрачен весь смысл воровской жизни, разом ухнул в парашу весь авторитет, накопленный годами…

А нехуй трогать красное! Хочешь пролезть в Воры – соблюдай, сучара, традиции!

– Вот, – говорю я Федору уже в хате, – напрасно ты передо мной своими партзаслугами козыряешь. Не то место, не та аудитория. Здесь другие истории в цене – про баб, кабаки и снова про баб, но уже других.

– Все-то горюшко мое как раз из-за них, проклятых! Все-то беды мои, – и носом зашмыгал, болезный.

Вот, думаю, и нашел я точку соприкосновения! Это не почки по ночам отбивать – тут, шавки позорные, интеллект нужен! Рассказал он мне о любовнице своей Нунэ, как погряз с ней в блуде, позабыв жену честнейшую. Как закрывал глаза на безобразия в тресте ресторанов и столовых подведомственного города, где директриса развернула невиданные хищения. Как хлопнули менты да гэбэшники всю камарилью и как разом кинулись прочь все бабы – одна сейчас самозабвенно топит его показаниями надуманными, другая просто свалила в неизвестность. И только боевая подруга – жена верная, незаслуженно им обиженная – ждет его терпеливо в квартире со скромным чешским сервантом. Долго слушал я этот поток, подталкивая его в нужное русло и отсекая лишнее. Детей у него нет, за Нунэ тоже гоняться незачем – ненависть к ней у клиента искренняя и горячая. Подозревал он ее в изменах, но сил не было расстаться. Расставаться, конечно, незачем, особенно если она в сексе хороша – это пережиток, мелкособственнические настроения. Но вот бабло в таких ситуациях 99% мужиков, даже членов КПСС, перепрячут. Друзей у него тоже нет настоящих – все больше партэлита, то есть говно-люди. Остается жена. О ней он говорит с чувством немалой вины, но и с большой долей страха. Почему он ее боится? Лучше пока не пальпировать эту тему. Сыграли мы три партии – он чутка успокоился. Мне нельзя все время слушать – иначе это на допрос похоже будет, и клиент насторожится – так я всякие истории вставляю, консультирую его по нравам тюремным, советую. Чую – пора вернуться к разговору о жене.

– А правда, что у вас за разводом обязательно следует исключение из партии?

– Хуже! Еще и работы лишат. Развод для нашего брата – это крах всего.

И вновь я его вожу вокруг да около этой темы, внимательно срисовывая движение век, рефлексию мышц лица – ну все как при серьезной игре на катране. Все, кажется, затыкается вокруг жены, но неясно, в каком плане. Либо это просто переполняющее чувство вины, либо таки спрятал у нее нетрудовой клад и боится, подлец. Опять же – чего именно боится? Боится, что супруга треснет и выдаст припрятанное? Маловероятно. Он уже прекрасно понял, как работает эта система – тут мертвые заговорят. Давно бы уже все изъяли да к делу приобщили. Остается предположить, что боится он того, что жена кубышку просто не найдет. Но вот в какой плоскости лежит его страх? Опасается ли он, что бабло банально сгниет в земле либо того, что оно сгниет в земле до его выхода на свободу? Надо пробить – как он видит свою ситуацию и свои шансы на выход. И я начинаю разговор с фразами, построенными в будущем времени: «когда все это закончится», «когда выпустят» и тому подобными.

– А я и не выйду отсюда никогда, – с грустной уверенностью отвечает на мой незаданный вопрос Федор Николаевич, – дело в том, что у меня уже был инфаркт, есть астма с диабетом – и вот, стараниями этих товарищей, – кивает он в сторону шестерок, – теперь еще кровь в моче и в горле. Да и нечего мне делать на воле-то. Стыдно очень. Перед людьми.

На слове «людьми» я поставил ему мат и полез на полку – надоело играть, надоел разговор этот, мне ненужный. Лег, закрыл глаза, но разогнать мысли не получается. Что значит «стыдно»? Отовариваться в спецраспределителе не стыдно было? Гнать с трибун бессмысленную парашу год за годом? Днем нудить о Моральном кодексе строителя коммунизма, а вечером, рассказав по телефону жене о затянувшемся собрании, вдохновенно переть знойную армянку под хороший коньяк с икоркой. Баблом он наверняка делился, так перед какими людьми ему стыдно – перед теми, кто давал снизу, или перед верхними, кому сам передавал? Или перед всей цепочкой? Удивительная помойка. С этими мыслями я погружаюсь в спасительную расслабляющую полудрему.

И они еще называют меня картежник-мошенник. Да я агнец. Я ангел во плоти!

И как у любого уважающего себя ангела, есть в моей биографии черные пятна, как без них. Вот был у меня, например, грех торговли людским товаром – живыми то есть людьми. Мысли мои, как стая голубей, вспорхнули и помчались. Но недалеко – в прошлое лето.

Кличка «Папа» ему не слишком подходила. Никто, если расспросить окружающих, такого папу не захотел бы – большой, рыхлый, неряшливый, с бегающими глазами и весь расписной. В жарком Сочи ему приходилось несладко – чтобы скрыть татуировки, он вынужден был носить рубашки с длинным рукавом и застегивать их до самого кадыка. Папа – ростовский наперсточник. Но Ростов – Мекка блатных, лохов там не больше, чем в Тель-Авиве, и с начала мая Папа образуется во Всесоюзной здравнице. Работает он на адлерском рынке, в парке «Ривьера», ну и на пляжах, конечно. Вертеть наперстки – дело довольно сложное и хлопотное. Двухэтажное дело. Включает оно в себя «верхних», «нижних» и человека или двух «на шарах». Верхние ответственны за создание легкого и веселого кипеша – кричат, суетятся, создают движуху. Их задача – привлечение лоха, втягивание его в игру. Старший из верхних имеет при себе пачку денег – на нем лежит ответственнейшая миссия: в нужный момент засветить ее клиенту, а затем горячо и слюняво зашептать ему в ухо фразу, коей слаще для дурака нет: «Пацан! Я вижу, тебе прет сегодня! Не ссы, я поддержу – на мои сыграем, если что. У тебя маза, пацан!» Ну низовой – это, понятно, сам колпачник, а на шарах обычно крутится быковатый угрюмый придурок, неспособный к более креативным занятиям. Обычно это бухающий спортсмен-неудачник. Платят ему фиксированно 25 рублей в день в любой точке нашей бескрайней родины. Обязанности шарового просты – успокоить лоха, если тот после проигрыша забарагозит, и смотреть, нет ли где мусоров. Папа таскает всю эту ораву за собой – накладно, конечно, но что делать.