Александр Куприн - Апостолы и грешники

Карьеру домовладельца, собирающего помидоры, морковку и лук на приусадебном участке, пришлось на несколько лет подвинуть, и Степаныч вновь оседлал ревущего железного зверя.

– Но понимаешь, – жаловался он мне, – после этой вокзальной катастрофы у меня работа не шла. Все время было ощущение, что обкатали меня не на деньги, а на мечту! Я опять собрал лавэ, но уже не так много. Собирал я его, будто строил график из двух линий, где одна сторона – накопленная сумма, а вторая – ненависть к этому проклятому Северу с его авитаминозом, бараками, телагой и сапогами в вечном мазуте. И вот когда эти прямые сомкнулись, я осознал, что не могу там оставаться даже один день. Взял расчет и бежал оттуда. Купил вот полдома в Тарасовке. Скучно – пиздец! Кроме того, оказалось, что морковку выращивать вовсе не хочется – вот и мотаюсь на «тропу».

Лукавил дядя. Его подчеркнуто архаичная внешность а-ля Мичурин, облезлый пиджачок и потертые ботинки притягивали самоуверенных дурачков как магнит. Редко когда бывший детдомовец возвращался в Тарасовку без четвертного, а то и полтинник, бывало, срубит. Играть с самоучкой было истинное удовольствие – мы мгновенно углублялись примерно наполовину партии, а затем, когда фигуры расползались по всей доске, начиналось интересное и совершенно непредсказуемое. Степаныч блистал неожиданными и часто фатальными для его короля комбинациями, но это была напряженная, динамичная, захватывающая игра. К сожалению, как это почти всегда случается в нашем деле, Степаныч вскоре меня возненавидел. Во-первых, оттого, что ведь и я стал приходить на тропу с доской, отбирая у него хлебушек, а во-вторых, он мне банально проигрывал, что просто бесило бывшего экскаваторщика. Очень жаль, но киевская любовь моя вскоре резко оборвалась, и, к большой радости маменьки, я вновь образовался на Фрунзенской набережной столицы. А Степаныч продолжает свое подвижничество и упорно внедряет в массы, популяризирует эту древнейшую игру. И все за четвертной или чуть больше в день, минус пятерка постовым ментам. Пытались с него до кучи еще и метрополитеновские мусора получать, да он их на хуй послал как с добрым утром:

– Идите, – говорит, – вампиры, под землю – там ваше место. Нечего тут шакалить, а не уйдете – начальству напишу!

Вот такой там Степаныч! Будете на тропе – привет ему передавайте.

Так вот, взял я, значит, шахматы и спрашиваю у каторжан, не интересуется ли кто выиграть у меня партейку-другую? Тишина. Что в целом закономерно, учитывая состав ассамблеи. Спрашиваю еще раз, и тут блатной кричит:

– Красный! Где ты, сука, загасился? Красный!

Из-под нар появился помятый дядька плотного телосложения со свежим синяком. Лицо его, невзирая на синяк, абсолютно для тюрьмы неподходящее. Что-то было в нем от начальника большой всенародной стройки из фильмов, на которые никто не ходит. Так мы и встретились.

– Не угодно ли? – протянул я к нему два кулака с пешками.

– Нет. Я черными буду, – ответил он, не прикасаясь к моим рукам, – да только у меня ничего нет. Не на что играть.

– Гонишь, проблядь красножопая! – зашипел смотрящий со своей шконки. – Салом зарос, псина! На воле мильены тупикнул, мразота???

Ничего не отвечал мой объект, вздохнул только. Вздох этот мне очень не понравился – с каким-то клокотанием вздох, будто легкие отбиты. Видно, бедолагу тут уже вовсю плющат. Печален, надо отметить, удел цеховика, расхитителя или взяточника. Воры немедленно начинают кампанию удушения несчастного, выбивая из него все тайники и секреты. Делается это порой жуткими методами – шестерки издеваются как могут, и даже опущенные смотрят на бедолаг с жалостью. Мало кому удается выстоять такой пресс. Затем эта информация пасуется на волю, реквизированное добро передается в общак, а добытчикам организуется достойный грев и долян по выходу.

«Красный» сел на нары в какой-то необычной позе, обхватив коленки руками, словно старался занять минимум пространства. Играл он медленно, подолгу продумывая каждый ход. Видно было, что сидение напротив меня за этой крошечной доской позволяло ему отрешиться на время от ужасов действительности. Игра его засосала, втянула целиком, выдернув из кошмаров камеры. Он обхватывал голову руками, что-то шептал и даже тянул себя за мочки ушей. Мне не хотелось, чтобы возвращение его в реальность совпало с проигрышем в игре, и я решил эту партию слить – начал делать ошибки. К моему удивлению, взяточник каждый раз прекращал игру и сам указывал мне на мой косяк. Ничего не оставалось кроме как поставить ему мат. Фигуры вскоре пришлось сложить, но не из-за заторможенности соперника. На нервы действовал блатной, зачем-то прицепивший к нам двух шестерок – зрителей. Я уже знал, что погремуха у него Сеня-Музыка, что он вор по масти, но не законник, хотя и был положенцем где-то на юге Урала, кажется, в Кургане. Мы немного поговорили о Свердловском СИЗО, где в разное время бывали по пересылке. Общих знакомых я решил не искать – мало ли чем закончится эта стремная эпопея? Довольно быстро я сообразил, что наркоша этот работает на КГБ, и выполняем мы тут одно задание, только роли разные. Он – плохой следователь, я, соответственно, хороший. Он будет партработника бить, а я приголубливать. Сучий сценарий, если разобраться, да и спектакль – говно.

Я согласился сыграть еще одну партию, но вслепую. Лег на нары, закрыл глаза и стал диктовать каждый свой ход, а Федор Николаевич, как он мне представился, глядел на доску и двигал свои и мои фигуры. Так я и заснул – тяжелый день был. Нервный очень. Проснулся от звука глухих ударов и мычания. Под тусклым светом лампочки шестерки, запихав Федору в рот половую тряпку, лениво били его по почкам. Я закутал голову курткой и отвернулся к стене. Сегодня мне нельзя вмешиваться – пусть каждый играет свою роль. Поганое место – тюрьма. Да и жизнь вся поганая…

Приснился мне Карпухин. Был у меня такой одноклассник. Как он затесался в нашу элитную школу – загадка. Может, сын чей-то был внештатный – не помню уже. Так вот, в восьмом классе он начал меня терроризировать – то подножку поставит, то портфель мой скинет с подоконника, то скажет что-то обидное. А сидел он как назло прямо за мной. И вот однажды я задремал на уроке, а Карпухин авторучкой нарисовал на моей спине могильный крестик. Неприятно. Причем рисовал гад по шву пиджака, где ткань толстая, чтобы я не почувствовал и не проснулся. Крестик я дома кое-как отмыл ацетоном и тут же твердо решил прекратить эту затянувшуюся бодягу. На кухонной плите, в пустой консервной банке, я растопил свинцовую оболочку от кабеля и тут же вылил огненную жижу в большую столовую ложку, аккуратно подогнутую с боков молотком. В итоге у меня образовалась каплевидной формы штуковина. Вообще такое изделие называется свинчатка, но я назвал ее блямбой. Она идеально укладывалась в кулак, но была тяжеловата. Я было сунул ее в карман школьного пиджака – он немедленно перекосился, в кармане штанов она при ходьбе, как маятник, лупилась об ляжку. Решил носить ее в портфеле. Сукин сын Карпухин, конечно же, перестал меня замечать – ведь так всегда и со всеми бывает, не правда ли? Короче, таскал я эту блямбу недели три, пока меня не осенила простая мысль: ведь совершенно очевидно, что как только я эту штуковину потеряю или просто оставлю дома, Карпухин выйдет на сцену с новым номером и я вновь буду унижен. Закон подлости работает без сбоев. Так на фига же ждать? Я переложил бывшую рукоятку в карман и в конце большой перемены, когда все разошлись по классам, сам подошел к нему в коридоре. Карпухин что-то судорожно переписывал. Я поставил свой портфель рядом на подоконник и – о, удача! – этот придурок смахнул его на пол. Я нагнулся, но поднимать портфель не стал, а, выпрямляясь, нанес своим тяжеленным кулаком удар в ненавистную челюсть. Голова его со звуком полена, брошенного о бетонный пол, стукнулась об стену. От удара Карпухин отключился и медленно сполз вниз. При этом глаза его закатились, а на лице блуждала улыбка – он смеялся в момент удара, и это выражение заморозилось. Невыразимый ужас охватил меня! Швырнув блямбу в портфель, я бросился прочь из школы. Дома я долго держал руку под струей холодной воды, но фаланги пальцев все же распухли. Часа через два я решил пойти сдаваться – меня преследовало видение сползающей по стене посмертной улыбки моего врага, причем самого лица я не видел – лишь белки закатившихся глаз и глупую улыбку. Накатаю явку с повинной – решил я. В кино все пишут явки, и им срок скидывают – вместо пятнадцати лет дают всего четырнадцать. Но как же я ее напишу, если пальцы так раздулись, что и авторучку-то не удержат? С такими мыслями я неуверенно побрел обратно.