Лилия Макеева - Дуе кокки

– Как переводится фамилия?

– Звучит несерьезно – кокосы, – засмеялся Энрико.

Доктор Кокосы! Оригинально.

У эмоциональных итальянцев бытует просторечное выражение «дуе палле» – два яйца. Этим несколько двусмысленным оборотом усиливается выражение досады. Например: «Хотел поехать на море, а погода испортилась. Дуе палле»! Поскольку имеются в виду не куриные, а мужские атрибуты, интеллигентные люди употребляют в таких случаях образ поскромнее: «два каштана» – дуе моррони. Смысл от этого не меняется. Главное, чтобы прозвучало «два». Это значит – много, перебор, и суть присказки улавливает всякий. В принципе, это наше русское «блин». Тоже, кстати, имеет косвенное отношение к яйцам. Дабы сделать Энрико приятное и показать неплохое владение итальянским, Алла пообещала увековечить его фамилию, употребляя теперь вместо «двух каштанов» неологизм собственного розлива – «дуе кокки», два кокоса. Тот засмеялся еще сильнее: врачи всего мира – циники. Алла решила подстраиваться. Надо как-то соответствовать, а то запишет в пресные ханжи.

Усадив Аллу на диванчик в студии, Энрико расстегнул верхнюю пуговицу своей рубашки и, ничтоже сумняшеся, полез с гостьей обниматься, назвав ее для убедительности порыва «аморэ» – любовь. Итальянские мужчины всех подряд называют этим заветным словом: детей, подруг, жен. В ответ им тоже летит «аморэ». Как они только не запутаются! Любовь любви – рознь. Никакой оригинальности. Алле это слово кажется тривиальным. Оно вязнет у нее в ушах, но она пока терпит.

Бегло показав Алле студию и завершив там программу рабочего дня, доктор «Кокосы» повез даму к сокровенному – к своему дому. Современное семиэтажное здание, подъезд с консьержем, богатая инфраструктура, метро в двух шагах – джентльменский «набор» явно укреплял самолюбие доктора.

Энрико искренне поведал, что живет с восьмидесятидвухлетней мамой, и оставил Аллу сидеть в машине. Обещание вернуться через две минуты кабальеро не сдержал: у мамы забастовал холодильник, и воспитанный сын был вынужден срочно ликвидировать аврал. К тому же у мамы кончились сигареты.

– Твоя мама курит?! – воскликнула некурящая Алла.

– Да, по пачке в день, – ответил Энрико невозмутимо.

– И в такую жару тоже?

– Да. И ест жирные сыры, белый хлеб с консервантами и ветчину. И никакого холестерина у нее нет.

– Вот это мама! Поздравляю…

– Спасибо. Я сам себя поздравляю, знаешь! Мне повезло. Она мне готовит, стирает, гладит.

Алла восторженно покачала головой.

Тут Энрико, похоже, вспомнил, что гостья с дороги и голодна. Он опять оставил ее в машине, трусцой перебежал улицу и через три минуты вернулся с двумя большими бумажными стаканами.

– Что это? – спросила Алла.

– Гранита, – бросил через плечо Энрико. – Пей.

– А из чего состоит-то?

– Да просто лимонный сок со льдом. Но здесь граниту особенно хорошо делают.

– Консервантов там нет?

– Что ты! Чистый лимон. Вон, видишь, висит?

Над лотком с «гранитой» висели гроздья гигантских лимонов с пористой, целлюлитной кожурой. Темно-зеленые, словно пластмассовые листики топорщились во все стороны. Алла, отхлебнув граниту, поняла, что это ледяная каша с лимонным соком. Цедила ее сквозь ноющие зубы часа полтора. Все это время доктор метался на машине по центру Неаполя, не раскрывая сидящей рядом Алле своих намерений. Наконец Энрико закончил таинственные дела и повез вконец оголодавшую гостью есть пиццу.

– Любишь пиццу? – спросил он предварительно.

– Иногда, под настроение. Если хорошая.

– Такую ты еще не ела.

– Тесто тоненькое?

– Тоньше не бывает! Пол-метра закажем.

– Ну, если тоненькая, то можно и пол-метра, – согласилась она.

Они припарковались у торгового центра, где под одной крышей собраны «кино, вино и домино». И пиццерия. Неоновый свет, как в изоляторе, отбивал аппетит. Дешевая, облегченная мебель орехового цвета на металлических ножках гремела, когда ее задевали, и наводила тоску. Обслуживающая их столик полненькая девушка без косметики на одутловатом лице, казалось, родилась неулыбающейся. Но отступать было некуда и некогда: часы показывали девять тридцать вечера.

Энрико заказал пол-метра пиццы – размер, предусмотренный в меню.

– А ты хорошо говоришь по-итальянски. Где учила, в школе? – начал он светскую беседу.

– Нет, в советских школах такого не преподавали. Сама начала учить, около четырех лет назад. По словарю. И с людьми общаясь. Хочешь, кое-что покажу?

Алла достала свою дорожную шпаргалку с итальянскими словами и оборотами и зачитала Энрико некоторые из них:

– Невероятно. Превосходно. Изумительно. Я предпочитаю. Выигрышный вариант. Взялся за гуж – не говори, что не дюж. Надежда умирает последней. Лечиться у знаменитого врача…

– О, это обо мне! Я достаточно знаменит, – встрепенулся врач.

– Да, действительно, совпадение! Выписала на всякий случай, сама не знаю, почему…

– Просто ты чувствовала, что познакомишься со мной, аморэ, – сказал Энрико, с хитрецой заглянув Алле поглубже в глаза.

Официантка молча привезла на тележке толстую деревянную доску хлебного цвета, на которой возлежали пол-метра дымящейся пиццы с баклажанами. Девушка хмуро распилила огромную пиццу на восемь частей и ушла, не пожелав клиентам приятного аппетита.

Энрико стремительно схватил горячий кусок руками и метнул его в тарелку Аллы. Кусок не долетел и шмякнулся на тарелку лишь частично, пометив кофточку женщины томатными брызгами. Она мягко улыбнулась, взяла бумажную салфетку и стала их вытирать.

– Извини, нечаянно… – тоже улыбнулся Энрико и бросился помогать, растирая своей салфеткой капли по кофточке в области груди малознакомой женщины и приводя ее тем самым в движение.

– Лечиться у знаменитого врача, – произнесли они почти в один голос и расхохотались.

Пицца Алле не понравилась – баклажанов немного, да и пригорела сильно. Она соскребала расплавленный сыр, баклажаны и томатную пасту деликатным движением вилки и отщипывала светлые кусочки теста. Энрико, ничуть не уязвленный таким пренебрежением к разрекламированной им пицце, уплетал кусок за куском жадно и некрасиво, откладывая в сторону тесто, что с краю. Ел он не как врач, а как чернорабочий. Алла старалась не смотреть, чтобы не портить впечатления.

– А у тебя есть братья-сестры? – спросила она.

– Нет, я один ребенок в семье. Про маму ты знаешь. Папа умер давно, от соркомы горла, курил много.

– А в кого ты – в маму или в папу, как думаешь?

– Не знаю… У мамы характер занудный, отца всегда пилила, цеплялась ко всему: почему это сюда положил, опять не то сделал и так далее. А я достаточно спокойный.

Умиротворенный, я бы сказал.